Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада
— Они еще узнают, — пробурчал Бахрав себе под нос и даже пригрозил этим подлым невидимым типам кулаком. — И Гершон тоже… Еще поползает передо мной на брюхе…
Снова поник головой и продолжил раскладывать и пересчитывать марки. Такой опытный торговец, как Шейнман, должен выразить свое мнение и о внешнем виде, и о состоянии марок. Чистенькие аккуратненькие марки. Бахрав попытался представить себе свою будущую иерусалимскую квартиру. Долгосрочный найм — это именно то, что ему требуется. С виду скромненькая, но милая и уютная — как выразился поэт. Он уплатит хозяину за пять лет вперед. Число лет по числу коробок. Не попросит у Шейнмана ни копейкой больше, чем следует. Однокомнатная квартирка. Пускай даже с удобствами во дворе, не важно. Главное, начать все сначала. Как в Эйн ха-Шароне. Что там было? Общий барак с тощими перегородками и убийственная жара. Летом. А зимой холод. И ничего — выжили. После работы он будет водить Пнинеле в зоопарк. Йорама и Шарону он водил в птичник. Они радовались и принимались гоготать, как индюшки: глот! глот! А может, Дани захочет бегать с ним по утрам. По Крестовой долине, рядом с домом… Мы еще поглядим, кто кого обгонит!.. Среди тех самых деревьев, из которых делают кресты… А в субботние вечера он будет приносить детям подарки. Гершону — бутылка коньяка, из самых лучших. Это прежде всего. У Гершона изысканный вкус, он сумеет оценить хороший коньяк. Отпразднуем мир, Гершон — на пять ближайших лет! А что принести Пнинеле? Куклу. Такую, которая закрывает глаза и умеет плакать. А для Дани он начнет собирать марки — опять, сначала…
Бахрав рассмеялся и с тревогой взглянул на Шейнмана. Тот стоял к нему спиной и опускал жалюзи. Что ж, человек его возраста обязан беспокоиться о своем здоровье, подумал Бахрав с сочувствием. А что может быть полезнее послеобеденного отдыха? Шейнман подошел и зажег настольную лампу — чтобы Бахрав мог продолжать свою работу. На порядочность кибуцника он полагается, кибуцнику можно доверять с закрытыми глазами. Шейнман усмехнулся и указал на раскладную кровать, которую расставил посреди лавки.
Бахрав не замечал, как летели часы. Столбцы серий росли и удлинялись на белых листах бумаги, рука продолжала механически записывать. Дважды колонки цифр сливались в железные стержни, готовые ударить его по рукам, но он пренебрег угрозой и записывал дальше. Даже не слышал, как Шейман встал и убрал кровать, как он поднял жалюзи, налил кофе и поставил рядом с Бахравом дымящуюся чашку. Только когда закончил и хриплым голосом позвал: «Все готово!» — заметил кофе.
Поднял чашку обеими руками и поднес ко рту. Глаза его глядели прямо на проникавший в окно свет уличного фонаря и не щурились.
Шейнман приблизился, молча смахнул марки в коробки, взял исписанный лист, принялся делить и умножать, вычитать и прибавлять и при этом что-то беззвучно бормотал, словно на молитве.
Бахрав стоял в напряженном ожидании, не сводя глаз с шевелящихся губ торговца, и повторял за ним как заклинание:
— Семь тысяч пятьсот шестьдесят четыре раза — агора[10] с половиной… Три тысячи семьсот пятьдесят семь раз по три агоры… — Пока не ощутил легкого похлопывания по плечу и увидел лист, подпихиваемый ему в руки.
— Никогда, мой друг, не доверяйте торговцам марками! — ласково уговаривал Шейнман. — Всегда внимательнейшим образом проверяйте счет. Хоть и говорят: доброе имя дороже драгоценных масел… — Вытащил четыре купюры по сто лир, бросил на прилавок и произнес великодушно: — Сдачу можете оставить себе. — Отошел к своему столику и поинтересовался громко: — И что же товарищ кибуцник станет делать с такими огромными деньжищами?
Возможно, гневное молчание Бахрава заставляло Шейнмана продолжать свои возмутительные издевки, не позволяло сдержаться, остановиться и прикусить язык. Принялся с деланным возмущением рассуждать о нынешних распутных, развратных временах, когда люди уже не желают довольствоваться тем, что имеют. Вот когда он сам был кибуцником — членом того знаменитого кибуца в Галилее, то запросто обходился несколькими грошами в месяц. А теперь корысть и тщеславие овладели сердцами. Каждый стремится переплюнуть соседа. Вот накупит наш дорогой друг товарищ Бахрав подарков внукам, как настоящий буржуй. Для Пнинеле, например, — так ведь ее зовут? Как же, как же — Шейнман помнит… Купит какую-нибудь роскошную куклу. А себе — не исключено — приобретет кресло-качалку. Действительно, зачем ему дожидаться, пока подойдет его очередь в кибуце? Ветеранов много, попробуй пережди всех. А в его возрасте почему не побаловать себя креслом-качалкой? Как будто возвращаешься в младенчество, верно? В ту самую люльку в родительском доме… А? И захохотал во все горло.
Бахрав прикрыл глаза, но и сквозь веки продолжал видеть красное лицо Шейнмана, седую щетину на его подбородке, горящие глаза. Три раза уже проверил он счет и сверил с ценником, выпускаемым Обществом филателистов. Четыреста лир без двух. Все верно. А Шейнман все упрашивал проверить еще раз. Потому что немало его хороших друзей, не про нас будь сказано, буквально заболели из-за того, что сочли себя обманутыми. А если ему, Бахраву, кажется, что он получил недостаточно, что ж, пусть получше пороется в карманах или на дне чемодана и выложит марки подороже. Такие, что действительно стоят сотни и тысячи лир. Тогда оба мы поздравим себя с настоящей сделкой!
Бахрав вскочил и вытряхнул все, что было в чемодане. С видом победителя шлепнул на прилавок альбом. С напряжением следил за протягивающейся рукой Шейнмана: с осторожностью открывает, толстые пальцы бродят между листов… И под конец заметил презрительную усмешку на его губах.
— Двадцать лир!
— И про вас еще говорят, что вы честный человек! — Бросил на обманщика убийственный взгляд и не стал рассказывать ему, как экономил каждый грош из своего жалкого личного бюджета, отказывал себе во всем, лишь бы купить эти конверты первого дня.
Шейнман приблизился и взял его под руку.
— Поймите, — забормотал, как врач, пытающийся смягчить ужасный приговор ласковым прикосновением. — Вы сами… Поставьте себя на мое место. В ваших жилах тоже наверняка течет кровь многих поколений торговцев. Вы обязаны понять меня: эти конверты приобретали многие. Предложение превышает спрос. Я завален этим товаром. — И вдруг вскричал страстно: — Принесите мне «доар иври»![11] «Цфат в блокаде»[12] принесите мне!
Бахрав уронил голову.
— Душу мою в блокаде я вам принесу… В теснине и заточении…
Взял деньги, альбом положил обратно в чемодан и поволок свои затекшие ноги прочь из магазина.
6Целые лужи воды вливались в ботинки, и с ними вместе вливались отражения звезд на небе и уличных фонарей на земле. Он не чувствовал, что ноги его промокли. Встречные с лицами, спрятанными под зонтиками, наталкивались на него, увлекали, закружив, куда-то в сторону, сбивали с пути. Он ничего не замечал.
— Это конец, — произнес он вдруг громко.
Кто-то остановился и извинился: дескать, не расслышал вопроса. Бахрав не ответил. Заметил впереди магазин игрушек и вошел. Попросил куклу — большую и красивую. Такую, которая закрывает глаза и умеет плакать. Продавщица принялась объяснять, что большие красивые куклы у них французского производства, поэтому вместо «има» они говорят «мама», а таких, чтобы плакали, вообще нет.
Бахрав выбрал ту, у которой золотые, как солнечные лучи, волосы и нежное ангельское личико. Заплатил, вышел из магазина и поехал на центральную автобусную станцию. Через два часа он уже стучался в дверь дочери. Попытался оправдаться: да, он знает, что время позднее, но просто обязан был привезти подарки.
Испуганная Шарона появилась из кухни. Ей показалось, объяснила она, что она слышит стук в дверь, поэтому она послала Гершона открыть. И еще ей показалось, так она сказала, что слышит голос отца. Она где угодно различит голос отца. Даже среди самого отчаянного гвалта, даже в полнейшей тишине. Слишком хорошо она знает голос своего отца. Извинилась, что у нее грязные руки — она разделывает рыбу к субботе.
— Я так испугалась, — сказала она и вдруг заплакала. Тряхнула головой и откинула на затылок длинные пряди. — Ой, папа, как ты меня напугал! — прижалась к нему и обвила руками его шею, стараясь держать на отлете измазанные ладони.
И руки, и лицо ее были теплыми и влажными. Бахрав попытался пошутить:
— Что ж тут пугаться? Неужто я такой страшный? — Вытащил из коробки куклу и поставил на стол. — Разве нельзя, чтобы дедушка-кибуцник привез внукам подарки?
— Конечно, можно, папочка, — улыбнулась Шарона сквозь слезы. — Конечно, можно. Но почему в такое время? — И снова поглядела на него испуганными глазами.
Голосом, не терпящим возражений, Бахрав потребовал, чтобы ему немедленно показали внуков. Сейчас же, сию минуту. Гершон воспротивился — дети спят, и вообще не время: нынешним вечером он обязан закончить составление финансового отчета для одного из своих клиентов. Который, кстати, обещал хорошо заплатить. Но Бахрав не уступил, и сонная Пнинеле была доставлена в гостиную в маминых объятиях. Маленькие кулачки терли зажмуренные глазки. Дани, босой и в пижаме, из которой он успел вырасти, в смущении топтался в дверях. Бахрав подозвал его, намереваясь вручить альбом. Мальчик сделал несколько неуверенных шагов и снова замер с таким видом, словно его вынуждают ступать по битому стеклу.
