Анаис Нин - Соблазнение Минотавра
Именно в таких комнатах Лилиана чувствовала внутреннее опустошение, сознавая, насколько она несвободна. На солнце, рядом с людьми, плавая и танцуя, она была свободна. Но, оказавшись в одиночестве, она опять возвращалась в подземный город своего детства, хотя знала магическую формулу: «Жизнь — это сон, жизнь — ночной кошмар, но ты всегда можешь проснуться, а проснувшись, убедиться, что все чудовища рождены твоим собственным сознанием».
О, если бы она могла пойти потанцевать с доктором Паласом, поддержать все возрастающее возбуждение, потом сесть за столик, позволить ему нежно положить руку на ее обнаженное плечо, принять участие в карнавале страсти!
Всем, всем трудно плыть в этом мире. Американская пара боится незнакомой действительности. Доктор Палас страдает от одиночества.
Да, я понимаю, что разгадка наших страхов — в искаженном зрительном восприятии реальных пропорций мира. У страха глаза велики. Мы преуменьшаем наши творения и нашу любовь, мы сужаем их своим зрением, то раздуваем их, то сжимаем сообразно прихотям нашего изменчивого зрения, а не в согласии с непреложным законом развития. Размер мира, в котором мы живем, индивидуален и относителен, а пребывающие в нем предметы и люди — для каждого ГЛАЗА различны.
Лилиана вспомнила, что в детстве верила в то, что ее мать — самая высокая женщина на земле, а отец — самый сильный мужчина Она вспомнила, что у матери не было ни одной морщинки на платье, ни один локон не выбивался из прически и что она всегда, словно хирург перед операцией, надевала перчатки. Ее присутствие было антисептическим, особенно в Мексике, где она оказалась не готова к местной жизни, к восприятию трещин, клякс, пятен, морщинок на платье. Дети искажали размеры всего, что видели, но то же самое можно сказать и о родителях. Родители все преуменьшали.
Лилиана замерзла и никак не могла заснуть. Едва зашло солнце, на Сан-Луис подул с гор ветер.
Теперь я преуменьшаю своим зрением родителей, и они наконец-то обретают истинные размеры. Отец был, вероятно, кем-то вроде Хэтчера и так же, как Хэтчер, безумно боялся чужой страны, от которой зависело его существование. Неужели я могла слышать свисток моей матери сквозь все подземные коридоры? Вероятно, это было эхо!
Если бы она продолжала слышать свисток, в ее душе жило бы эхо. Но она возвращает себе свои глаза и с помощью собственных глаз, благодаря собственному зрению, вернется домой.
В патио было много клеток с птицами. Шум фиесты разбудил птиц. Почему ее внутреннее «я» должно прятаться среди этих теней, скрытого освещения, уходящих куда-то вниз коридоров? Загнанное так глубоко под поверхность земли! ОНА чувствовала себя французским спелеологом, проникшим под землю на глубину нескольких тысяч футов и обнаружившим там древние пещеры с нарисованными и нацарапанными на стенах картинами. Но у Лилианы не было с собой ни фонаря, ни запаса провизии. Ничего, кроме облатки, которую вручают тем, кто верит в символы, облатка вместо хлеба. Ей оставалось лишь следовать предписаниям своих сновидений, полустертым иероглифам на полуразрушенных статуях. Ничто не укажет ей путь в темноте, разве что крик, вырвавшийся из глаз статуи.
Утром она вернулась к жизни на земле. В патио был умывальник с прохладной водой из ручья. Зеркало было разбитым, полотенце — грязным. Но после испытанного во время ночного путешествия одиночества Лилиана была счастлива воспользоваться общим полотенцем, увидеть свое лицо в двух половинках разбитого зеркала, которые можно было совместить. Она совершила долгое путешествие, путешествие улыбки и глаз. Для таких открытий нет нужды в декорациях. В реальности ее путешествие заняло всего три месяца. Если судить по календарю, оно длилось ровно столько, сколько длился контракт с ночным клубом. Но экспедиция под землю продолжалась намного дольше и увела ее гораздо глубже. Лилиана должна вернуться в Голконду, чтобы испить последнюю чашу текучего золота, радужной воды, солнца и воздуха, упаковать свои сокровища, геологические находки и статуи, столь красноречивые после того, как она вытащила их из-под земли.
Когда они приехали в Голконду, новогодние празднества подходили к концу. Улицы были усыпаны конфетти. Уличные торговцы, завернувшись в пончо, спали возле пустых корзин. В воздухе стоял запах малабара и сгоревшего фейерверка.
Лилиана спустилась с холма к центру города, прошла мимо пожилой женщины в черном, продававшей разноцветные фруктовые соки и белые сласти из кокоса, потом мимо церкви с так широко распахнутыми дверями, что были видны свечи и женщины, которые молились и обмахивались веерами. Пока шла месса, в церковь беспрепятственно забегали и выбегали из нее собаки и кошки, рабочие на лесах продолжали свою работу, дети плакали или сосали грудь, лежа, как в гамаке, в шалях своих матерей.
Лилиана шла в сверкающем потоке солнечного света, который уничтожал все мысли и оставлял бодрствовать лишь глаза, только процессию образов, мельтешащих на сетчатке глаз. Она и не пыталась как-то осмыслить или истолковать эти образы.
В плоских сандалиях, в которых ходят местные жители, она шла тяжелее, чем на обычных каблуках. Хотя Лилиана весила сейчас ровно столько же, сколько в день приезда, она чувствовала, что стала тяжелее, и лучше воспринимала свое тело. Плавание, солнце, воздух — все это помогло ей обрести крепкое, эластичное, сбалансированное, свободное в движениях тело.
Лилиана собиралась поговорить с доктором, как он того желал. Утром она проснулась с очень ясным представлением о характере доктора.
Доктор Эрнандес в первый день в такси, озабоченный состоянием здоровья жителей своей деревни, ведающий о настроениях и чаяниях других, неспособный забыть тайную печаль своей жизни. Доктор Эрнандес, расспрашивающий о ее жизни с профессиональной убежденностью в своем праве расспрашивать и при этом избегать встречных вопросов.
Ей довелось увидеть доктора в домашней обстановке, в испанском интерьере, и познакомиться с его женой, прибывшей с одним из своих кратких визитов. Под маской подчиненности, озабоченности поднесением ему питья, спасением от телефонных звонков скрывалась издевка, проявлявшаяся в ее отношении к его пациентам. Это отношение передалось и детям и проявлялось в том, как ее дети играли «в доктора» — совсем не так, как другие дети. Они испытывали неприязнь к профессии своего отца. Больной не был для них по-настоящему болен, а больного, пришедшего из мира бедняков, да еще и страдающего ужасными болезнями вечно голодных аборигенов, и жена и дети вообще игнорировали.
Лилиана видела в глазах доктора печаль, несоизмеримую с иронией детей. Он наблюдал за их игрой «в доктора». Пациенткой всегда оказывалась красотка-кинозвезда. Она была завязана бинтами. Эту роль исполняла дочь доктора Эрнандеса. Как только «доктор» появлялся, она сама разматывала бинты, бросалась к нему, обнимала и говорила: «Раз ты пришел, я уже не больна!»
Пока Лилиана шла к доктору и думала о нем, эти фрагменты сложились в цельный образ человека, попавшего в беду, и Лилиана поняла что его настойчивые попытки добиться от нее исповеди были защитой от всего, в чем он сам страстно хотел исповедаться.
Сначала она не поняла ни его игры, ни потребности. Она разобралась во всем только сейчас. И даже если доктор подразумевал, что прежде всего (если уж вести игру по его правилам) она должна довериться ему, Лилиана была согласна и на это, только бы помочь ему избавиться от своей тайны. Доктору привычнее было играть роль исповедника, во всех остальных ролях он чувствовал себя неуютно.
Улица поднималась на холм; приемная доктора находилась на полпути. Пациенты ждали своей очереди в патио, где среди посаженных в бочки пальм и каучуконосов были расставлены плетеные стулья. Розовые и лиловые бугенвиллии спускались по стенам. Служанка в шлепанцах мыла шваброй мозаичный пол. Медсестра была одета так, как в Голконде одеваются все местные девушки, когда идут на работу: на ней было нарядное, розово-пастельное платье, делавшее ее похожей скорее на жрицу наслаждений, чем на целительницу болезней. Волосы были перевязаны лентами, в ушах перламутровые серьги.
— Доктор еще не приехал, — сказала она.
Обычно доктор опаздывал. Помимо особенностей профессии и неопределенного графика работы виной тому был свойственный местным жителям культ вневременности. Они категорически отказывались жить по часам и подчиняли свои движения исключительно своему настроению.
Но Лилиана почувствовала беспокойство и потому решила прогуляться, а не дожидаться в приемной.
Она пошла мимо пристани, глядя, как рыбаки возвращаются домой. На мачте каждой лодки, везущей богатый улов, развевался флаг. Ветер колыхал флаги, как юбки и ленты в волосах женщин.
Лилиана зашла в маленькую кофейню и выпила чашечку крепкого кофе, наблюдая за снующими вверх и вниз лодками и прогуливающимися семействами. Как они умеют жить в настоящем! Они воспринимают происходящее так, как будто ничего другого больше не существует, будто нет ни работы, которая их ожидает, ни дома, в который им предстоит вернуться. Они всецело отдаются этому ритму, позволяя ветру шевелить их шарфы и волосы, словно любое волнообразное движение или пульсация цвета погружают их в гипнотическое состояние удовольствия.
