Олег Лукошин - Первое грехопадение
Меня смаривало, и с каждой секундой всё сильнее. Время же было не позднее, идти спать нежелательно — ещё часик хотя бы. Я рывком поднялся с кресла, вышел из будки и не спеша углубился в темноту коридора. Школа пребывала во мраке, шаги гулко разносились по пустым пространствам, звуки поднимались к самому потолку и затихали где-то там, в вышине. В школе было три этажа и маршрут их обхода за все эти месяцы работы был освоен мной до автоматизма. Вначале я шёл к туалетам первого этажа, от которых спускался ниже, в подвал, чтобы дёрнуть для верности ручку слесарской — там частенько засиживались допоздна рабочие, тихо и скромно пьянствуя. Сегодня тут не было никого; я снова поднялся на первый этаж и повернул в правое крыло здания — здесь располагались начальные классы. Дорога отсюда вела в двух направлениях: в столовую, которая находилась ниже, в полуподвальной зоне, и на второй этаж. Здесь же проходил я и мимо актового зала — его ремонтировали. У дверей столовой постоянно ощущались аппетитные запахи — то было пыткой для меня: вечно голодный, я лишь сплёвывал в ближайшую раковину густую и обильную слюну и шёл дальше. В столовую мне доступа не было. Затем таким же образом обходил я второй этаж, самым интересным местом которого был спортзал, а потом и третий, на котором ничего интересного не было — одни лишь классы. Ключи от спортзала оставляли в школе: иногда, крайне редко впрочем, заходил я туда, чтобы минут пятнадцать-двадцать покидать в корзину мячи. Больше я не выдерживал, надоедало. Сегодня же даже и не думал о том: не то что кидать мячи, но и просто передвигать ноги было неимоверно тяжело. Снова спустившись на первый, к вахтёрской, я взял ключ от учительской, добрёл до неё и, зайдя внутрь, присел на диван. Лишь присел, спать ещё не собирался. Я был слишком ответственным потому что: ложился спать всегда поздно, чтобы предупредить появление возможных воров и никогда не ходил ночевать домой, как делали другие сторожа. Иногда я и вовсе не спал — в этом было своё определённое очарование: сидеть в пустой, гулкой школе, читая книгу и, отрываясь от неё порой, видеть за окнами лишь ночь, лишь тьму, лишь призрачный свет фонарей, лишь едва угадываемые силуэты домов — в этом было что-то. Что-то загадочное, что-то неподвластное, что-то запредельное. Я любил свою работу.
Сидеть на диване было неудобно — я сдвинулся на самый край, вытянул ноги и положил голову на спинку. В учительской царила тьма. Она была ненавязчивой, казалась даже робкой, но таила в себе опасность — это чувствовалось сразу. Опасность гипотетическую, иллюзорную, призрачную опасность. Я полулежал на диване и вяло водил глазами из стороны в сторону. Они привыкли к темноте и комната не казалась больше мрачной: без труда угадывались два стола у противоположной стены, шкаф там же. Ещё один шкаф стоял слева — был он помассивней и повместительней. А ещё три стула — вот и всё, что имелось здесь. Эта убогая обстановка стала для меня, как ни странно, такой знакомой и родной, какой становится только обстановка собственной квартиры. Я смотрел сейчас на шкаф, тот, что слева, и вся его форма, весь его образ — он словно сопровождал меня всю мою жизнь. Казалось, что он таился во мне ещё до того, как я увидел его. Серое кольцо витало в его ореоле — лёгкий обман зрения, причудливый эффект перетрудившейся сетчатки — я стал гнать его от шкафа к окну. Оно почему-то отставало, кольцо, отставало от движения глаз, и хоть в следующий момент настигало центральную точку взгляда, этот промежуток времени был достаточно продолжителен, чтобы заметить несоответствие и удивиться ему. Из серого кольцо превратилось вдруг в цветное, и я не понял поначалу, что это был за цвет. Оказалось, оно переливалось цветами, да и не кольцо уже это было, а ромб, но неправильный, не симметричный. Вместе с ним кружились здесь и другие геометрические фигуры: треугольники, квадраты, а потом я понял, что они складываются в буквы. Я попытался прочесть написанное и вроде бы прочёл, потому что услышал свой голос, но понять прочитанное не смог. Страницы перелистывались, я бубнил слова, но потом книга кончилась. Я открыл дверь и вышел в поле — земля была здесь мягкой и сырой. Копошились крысы. Они были впереди, по бокам, они лезли под сиденья и даже ползали по стенам. Вагон мчался — у него не было крыши и, подняв голову, я мог видеть небо — оно было вязкое и мутное, как кисель. В этом-то и заключалось неудобство — капли не сдерживались и срывались, прямо мне в лицо. Дуга была такой крутой, что у меня захватывало дух и душа уносилась в пятки, казалось — вот-вот сорвёмся. В конце был выступ и взобраться на него стоило неимоверных усилий, мне стало страшно просто, но потом вдруг всё выпрямилось и дорога оборвалась. Я раздвинул кусты и вышел к оврагу. Свет бил откуда-то снизу, очень яркий. Я переступал с ноги на ногу и оглядывался по сторонам. Чья-то рука легла мне на плечо, пару мгновений лежала недвижима, недвижим стоял и я. Потом меня стали трясти, я не реагировал, я смотрел вперёд. Меня затрясли сильнее.
— Это ты?! — вскинул я глаза и удивлению моему не было предела. — Как ты здесь оказалась?
— А у тебя школа открыта. Заходи пожалуйста. Вот и я — за ручку дёрнула и вошла.
— Боже мой… всё это так неожиданно!.. — я обвил её ноги и посадил к себе на колени. — Ты даже не знаешь, как я рад. Я так хотел увидеть тебя!
— Я тоже хотела тебя увидеть. Как там, думаю, парнишка мой глупенький поживает, что он там поделывает. А? — надавила она пальчиком на кончик моего носа. — Как ты тут поживаешь? Что поделываешь?
Я не ответил, лишь потянулся к ней губами, а она смотрела на меня с лёгким прищуром, улыбаясь уголками губ, благодушно. Она не могла смотреть язвительно, она была совершенством.
Я прикоснулся к её губам и она раскрыла их для поцелуя. Мы целовались долго, до боли в скулах, и я был ненасытен. С урчанием всасывал я её в себя, а ладони мои тискали её так, что непременно должны были появиться синяки. Но и она, она была сродни мне. Я чувствовал тот вулкан, что почти беззвучно, лишь с кратким выдохом или стоном вырывался из её чрева: он был горяч, он был огнедышащ. Она запустила пальцы в мои волосы и сжимала их, сжимала крепко. Но больно мне не было, ведь она любила меня.
А я любил её…
Мы сидели потом рядышком и говорили друг другу нежности.
— Ты любишь меня? — шептал я.
— Я люблю тебя, — отвечала она так же тихо. — Мне некого любить, кроме тебя.
— Ты останешься на ночь?
— Да.
— Ты действительно останешься?
— Да, действительно.
Я глубоко вздохнул, я был на пике возбуждения. И где-то невдалеке от блаженства.
— Диван, конечно, не слишком широкий, но мы поместимся. Мы просто ляжем на бок.
— Хорошо.
Мы так и сделали, мы легли лицом друг к другу. Она лежала у стенки, а я с краю.
— Я сегодня такая усталая, — слышал я её голос.
— Я тоже.
— А почему — не знаю. Я вообще не понимаю саму себя. Не разбираюсь в себе. Мне хочется иногда чего-то. Чего-то такого, что я даже и представить не могу, не в силах просто, но мне хочется. Меня гнетёт иногда окружающее. Но иногда и радует. Ты знаешь, каждый день я чему-то удивляюсь. И большей частью тому, что каждый день и вижу, чему удивляться и нельзя уже. Я просто очень глупая наверно.
— Нет, нет, ты очень умная. Очень умная, очень красивая, очень страстная. И я очень-очень люблю тебя.
Я гладил её волосы. Мне всегда нравилось их гладить.
Меня разбудила сигнализация. Я вскочил с дивана, нацепил ботинки и стремительно ринулся из учительской к вахтёрской будке. Сирена выла так громко и так омерзительно, что хотелось завыть самому. Я надавил на кнопку — вой оборвался, лампочка погасла. Эта сигнализация влияла на меня чудовищно. В тот момент, когда адский звук завывающей сирены достигал моих ушей, я буквально холодел, а сердце совершало лихорадочное сжатие. Требовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Должно быть, после одного из таких мгновений люди и становятся заиками.
Я спустился к столовой удостовериться, были ли это на самом деле повара, а не грабители. Грудные бабьи голоса подтвердили — повара. Последние полчаса, что оставались до сдачи смены, я слушал радио. Сон в одежде, на жёстком диване, под грузом ответственности, был всё же ненастоящим сном. Я никогда не высыпался на дежурствах. Первые пятнадцать минут после пробуждения казалось однако, что сна такого вполне достаточно — некая бодрость ощущалась в теле, воодушевление. Но затем меня начинал одолевать такой сон, что к приходу сменщицы я буквально раздирал глаза, чтобы не заснуть.
А сменщица, как и обычно, опоздала. На десять минут. Опоздание сменщицы влекло за собой и моё собственное опоздание — в институт. Опаздывал я ещё и потому, что всегда ходил в институт пешком.
Путь от дома к институту занимал тридцать пять минут. Иногда меньше, если идти поживее. Рекорд, который мне удалось установить, равнялся тридцати одной минуте. Ровно тридцать никак не выходило. На автобусе я не ездил принципиально.
