Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
И только неугомонный Саша Мамонов, укладываясь спать, нарочито громко сказал:
— Красавец писаный, а?.. Даже неприятно. Как женщина…
— Признавайся, это ты от зависти, конопатый, — уколола его Жанна. — Уродись я такой конопатой, я бы с горя повесилась.
Мамонов смолк, будто захлебнулся, но, на беду его, слова услышал и гость.
— Досадно, приятель, — необидчиво сказал он, — что вы смешиваете избыток доброты на физиономии закоренелого бабника с банальной женственностью.
Дудкин попытался отвести от себя издевку. Попытался свести ее к грубоватой шутке, это же ясно! И никакой он не бабник!
Мамонов был бит по всем статьям. Он притих. Да и вообще надо было спать. Предстоял день, полный труда и хлопот.
3
День начался как обычно: с умывания в реке, с пререканий Ксении и Котеночкина, с какой-то непутевой истории, рассказанной Мамоновым.
Дудкин сидел на пеньке и старательно пришивал к брезентовому пиджаку пуговицы. Рыжеватым облаком кружились над ним комары.
— Ест вас гнус? — участливо спросила, подходя, Ксения.
— Да. Едят меня мухи, — в тон ей шутливо ответил парень, не успевая отмахиваться. — Но у меня есть накомарник. Вот…
Он вынул из кармана какое-то кружевное изделие. Ячея в сетке была слишком велика, и напяливать такой накомарник на голову не имело смысла.
— Это вам, очевидно, какая-то штабная поклонница сшила. Они там смутно представляют, что такое гнус.
— Нет, почему же… — Дудкин смутился и покраснел.
Краснел он, как девочка: покрывался румянцем весь, и даже мочки ушей пунцово пламенели, и даже руки…
Мамонов критически пощупал накомарник.
— Это у тебя сетка не от комаров, — сказал он холодно, — а от африканской мухи цеце. На, возьми мою. Я себе еще сработаю, у меня есть кисея.
У Ксении от удивления глаза стали круглыми: скажите, на какое самопожертвование способен Мамонов!
Собственно, можно было уже и в путь-дорогу выходить, да вот Котеночкин, как всегда, некстати решил побриться. Будто ему на свидание! Будто он не может побриться после маршрута!
Ксения уже готова была обрушить на голову Котеночкина громы и молнии, как вдруг из тайги донесся слабый треск. Ксения недоуменно оглянулась. Что за странные звуки? Что-то гудит, потрескивает…
Внезапно Котеночкин выбросил вперед руку с безопасной бритвой и повернул к девушке намыленное лицо. В наивных его глазах отразился испуг.
— Пожар! — крикнул он не своим голосом. — Наши продукты!
А на взгорке, среди сквозной таежной чащи, сухой, как солома, уже бушевало оранжевое пламя и мельтешили черные копотные блики.
У Ксении оборвалось сердце.
— Хватай ведра! — сразу охрипнув, сказала она.
— Где наши лопаты? Окопать надо, — суетился подле палатки Мамонов.
Спотыкаясь и падая, расплескивая из ведра воду, Ксения бежала и думала о том, что черт с ними, с продуктами, удалось бы только предотвратить таежный пал! Все сожрет неуемный огонь: и палатку, и приборы, и документацию… Но и без продуктов как обойтись? Не скоро ведь доставят! Угораздило же их устроить склад именно на том взгорке! Откуда там взялся огонь? Кто виноват?
Но размышлять обо всем этом было некогда. Огонь, охватив с десяток высоких лиственниц, гудел ровно и мощно, как в доменной печи. С шипением и свистом разлетались угли и горящие сучья. Тлел и дымился мох. Расплавленная синька неба дрожала и плыла, проливаясь на головы людей жидким обжигающим стеклом. Сухое пламя опаляло лица, пыхало перед глазами пронзительной желтизной и пороховой зеленью.
Кашляя и отплевываясь, закрывая рукавами лица, девушки тщетно выплескивали воду в громокипящую пучину. Пламя уже слизало угол брезента, которым были накрыты ящики с консервами и мешки.
— Руби лес, ребята! — крикнул Мамонов, сверкнув топором. — Иначе хана! Где Котеночкин, туды его…
А Котеночкин как ни в чем не бывало добривал щеку.
— Я счас, — сказал он, когда к нему подбежала Ксения. — Мне только мыло смыть.
Ксения размахнулась и выплеснула ему в лицо ведро воды.
— На! Уже смыто! — Она дрожала от злости и готова была растерзать его. — Где твой топор?
Мимо, шумно дыша, пробежала черная Жанна.
— Так ему и надо! — одобрила она злорадно. — Нашел время красоту наводить!
Тонкие подрубленные лиственницы падали в чудовищный костер одна на одну, кружком… И костер, беснуясь и треща, швыряя клубы едкого дыма, догорал на корню, не в силах переметнуться за черту вырубленного леса.
— Вот теперь его можно водичкой, — выпрямившись, сказал Мамонов изнеможенно и счастливо; он похлопал Дудкина по плечу. — А ты, брат, крепкий. Не подкачал!
Тот повернул к нему закопченное пылающее лицо. Над лбом спиральками вились обгоревшие рыжевато-золотистые волосы.
— Если спокойно смотреть, сами сгорели бы, — пожал он плечами. — Куда деваться? Ожоги вот только… все лицо в ожогах.
Мамонов отвернулся, проследил взглядом за Ксенией.
— Ну, это пара пустяков, — по-свойски сказал он. — Баб у нас хватает. Налепят примочек. — Подумав, добавил: — Сгореть-то мы не сгорели бы. Прижало бы нас к реке. По крайности, забрались бы мы в воду. А вот продукты наши… кажется, дуба дали. Дело пахнет керосином!
После того как пожар окончательно затушили, Ксения проверила продукты. Мешки с сухарями и крупами сгорели. Много обгорело сахару… Стеклянные банки с консервами превратились в крошево, но металлических огонь не осилил. В общем кое-что при желании можно было наскрести.
— Н-да-а, — процедил сквозь зубы Мамонов. — Будем жрать подогретую тушенку без хлеба.
— Хотела бы я знать, кто тут курил, — чуть не плача, проговорила Ксения; губы у нее дергались.— Сколько вреда, сколько беды… Как же мы теперь?..
Дудкин потер слезящиеся глаза.
— Тут никто, я полагаю, не курил. Объедкин дымокур утром для оленей развел.
— Вот циклоп одноглазый! — вырвалось у Мамонова. — Вот прислали на нашу голову!
Ксения вздохнула: что с него возьмешь, с Объедкина? Даже отчитывать его не хотелось.
— Извиняйте, барышня, — покорно сказал старик. — Будто и залил, а он, гляди, куды вышел, огонь… Дымокур-то в стороне был, а это мох, стало быть, в нутре тлел, тлел…
Ксения бессильно отмахнулась.
— Не надо, дед… Не надо оправдываться. Нам от этого не легче. — Она рассеянно потрогала банку и отдернула руку. — Жжет! Ну, давайте рассортируем, что ли… Какой уж сегодня маршрут? Пропал день.
Мамонов огорченно потряс головой.
— День пропал — не беда. А вот как нам продукты доставят? Вода упала, перекаты везде повыпирали… Мы теперь как в мышеловке!
— Не паникуй! — оборвала его Ксения. — Кричать караул еще рано.
Получив приказание возглавить отряд, она разузнала на складе, какие продукты заброшены в тайгу.
Пожалела, что нет муки… Кладовщик развел руками: вышла!.. Даже пекарня в партии не работает, муки в обрез, для детишек только.
Ксения пошла к начальнику. Она, разумеется, не собиралась отнимать муку у детишек, которых на базе развелось порядком. Но лишний раз напомнить начальнику о муке не мешало.
И он пообещал ей, что, как только из экспедиции пригонят баржи, тотчас распорядится забросить в отряд муку.
Очевидно, ее в партии еще не было, вот даже Дудкин привез кусок черствого, месячной давности хлеба!
Ксения нет-нет да и наблюдала за Игорем. Он ей нравился. Было в нем, правда, что-то хрупкое, но внешность может и обмануть. Он, наверное, спортсмен, гимнаст. Гимнасты всегда тонкие, сухощавые.
Ведь вот с огнем он сражался и ловко и бесстрашно. Надо смазать ему чем-то волдыри. Мамонова — того не жалко, кожа у него дубленая. А за Котеночкиным есть кому ухаживать…
К ночи от переживаний, дум и забот у Ксении разболелась голова, пришлось глотать пирамидон. Таблетки помогали плохо, она долго ворочалась в мешке. Но, заснув, проснулась не скоро.
За стенками палатки Мамонов говорил кому-то возмущенно:
— Прислали вот циклопа одноглазого и оленей в коросте! И покоряй «белые пятна», ищи алмазы! На кой черт мне такая музыка?
«Какой он все-таки грубый и бессовестный, — расстроилась Ксения. — Ведь говорит человеку пакости прямо в глаза и не краснеет. Объедкин инвалид, а он, поди ж ты, на каждом шагу еще и оскорбляет его!»
Она встала, протерла слюной глаза и, схватив шпильками волосы, вышла из палатки.
Навьюченные олени растирали о деревья бока и грузы. Все, оказывается, уже позавтракали, и только Объедкин, надув щеки, как Гаргантюа, не спеша тянул из- кружки густой чай.
Ксения всполошилась и побежала умываться. А вверху, у палатки, продолжал бушевать Мамонов. Он все донимал Объедкина:
— Эти мне каюра! Прежде чем идти оленей ловить, чай пьют. Оленей поймают — опять чай. И навьючат — чаюют. И вообще спросил бы я нашего начальника, — он повернулся к подходившей Ксении, — спросил бы я, зачем нам эти олени в коросте нужны? Заразы набраться?
