Павел Сутин - Эти двери не для всех
Он регулярно звонил родителям, раз за разом сочиняя, почему не возвращается так долго.
Вадя не любил вин, в компании если выпивал, то коньяк или виски. Но в Бормио он купил корицу, гвоздику, кардамон. Покупал каберне в пузатых литровых бутылях, вечерами варил глинтвейн.
Запахи он совсем перестал чувствовать. После пяти двоилось в глазах, а головная боль становилась пульсирующей. К полуночи пульсация перерастала в гул, кто-то злющий и сильный быстро и часто вбивал огромный гвоздь в темя. Тогда Вадя пил очередной коктейль из бравиковских анальгетиков. На Вадино счастье днем ему было неплохо. Собственно, хорошо. И только на третью неделю он подумал, что, может быть, днем ему хорошо потому, что днем он все время на доске.
Патрик уехал. Подарил Ваде коробку сигар и переплатил сверх оговоренного две сотни. Вадя съехал из трейлера, спустился в Бормио и оплатил две недели в скромном, чистеньком, ситцевом таком пансионе. Утром он съедал бутерброд с сыром, пил две кружки "регулярного" американского кофе. Днем – багет-"хамон"- "Пино". Вечером – тяжелый мясной ужин. Плитки в номере не было, на кухню ходить было неловко, Вадя приноровился варить глинтвейн с помощью кипятильника.
Кастрюльку купил в супермаркете.
"Сиротский быт… – думал он, прихлебывая из кастрюльки. – Босятство – это в крови".
Однажды Вадю нашел один москвич и передал от Гарика пакет с анальгетиками. Там даже были ректальные свечи с дионином. Вадя оценил. Вот в этом был весь Бравик.
Никаких соплей, но – ректальные свечи с дионином. Это дорогого стоило.
По вечерам было неизменно тяжело. Но Вадя уже был совершенно уверен, что в горах ему лучше. Уместнее.
Утром, вялый, с серым лицом, он гнал себя на гору. У него было ощущение правильности происходящего, он чувствовал, что именно теперь нужно терпеть.
Корчиться по вечерам от боли, пить микстуры из анальгетиков и поутру идти на гору. Терпеть и кататься. Кататься и терпеть. Так он чувствовал себя два года назад в Аосте, когда выполнял экстрим, а Попорте "наводил" его снизу. Он вспоминал тревожный голос Попорте в наушниках: "Easy… Easy… No-fall-zone…" Теперь он вновь был в "no-fall-zone…" Он твердо знал, что это тот самый единственный шанс.
В холле пансиона стоял телевизор. Хозяин увидел ролик Руби и долго шептался потом с женой и невесткой. Хозяин сказал Ваде, что если тот будет кататься в куртке с надписью Vitelli Ski Location (Вителли приходился хозяину пансиона шурином), а с шести сидеть в магазине и рекомендовать инвентарь, то Вадя может жить у него. Жить, завтракать и ужинать. Вадя легко согласился. Куртка была роскошная – гортекс, "Невика", в Москве Вадя ни за что не разорился бы на такую.
Когда подошла к концу виза, Вадя пошел в полицию, они с начальником выпили кьянти, у Вади взяли паспорт и вскоре вернули с визой еще на месяц. Все складывалось отнюдь не трагично.
Иногда Худой думал, что было бы, если бы он остался в Москве, представлял себе коричневую слякоть в вестибюлях метро, фрязинские вакуумные генераторы, облезлые землистые горки в Крыле и участливого Валерия Валентиновича в Онкоцентре…
Тоска…
Так прошел март. К апрелю лыжная публика стала разъезжаться, катались только на верхней очереди.
Он смог отложить какое-то немыслимое количество лир – в лирах он путался, в долларах выходило под полторы тысячи. Это потому, что он дважды давал "класс" и Руби прислал премию от "Хэда" (а скорее всего, от Аннушки, сам-то Руби был скуповат). Вадя выкупил за полцены куртку и катался. Он продолжал быть местной достопримечательностью, у него не спрашивали ски-пасс. Он вновь жил в трейлере наверху, теперь это было по карману, а в трейлер он влюбился еще в первые дни. У него даже случилось приключение сексуального свойства с голландкой.
"Как я, однако, необременительно болею…" – думал Вадя, прихлебывая вечерами глинтвейн. Но это все были шуточки. Два месяца подряд он тяжело трудился на горе, трудился непрерывно, никогда еще так не трудился.
"Вот теперь у меня техника, – думал он. – Теперь меня можно снимать".
Пятого апреля в дверь трейлера постучал Дин Каммингз. Он сказал Ваде, что "Скотт" будет снимать "хели-ски" на Вальфурве, и, если Вадя согласен, то он пойдет на доске за Фулбрайтом.
– Поймите, Дин, это долго объяснять, но я практически инвалид. У меня страшные головные боли. Опухоль головного мозга. У меня на час раньше обычного начнется головокружение – и вам придется снимать меня со склона.
– Я видел тебя вчера, инвалид, на западном склоне, – сказал Каммингз, пригубливая кофе. – И жена Руби сказала, что ты лучше всех… Ну что, ты пойдешь по Вальфурве?
– Вы поможете продлить визу?
– Я постараюсь, – сказал Каммингз.
Тёма ел вареную картошку с укропом, Никон курил в приоткрытую фрамугу. Бравик стоял рядом с Никоном и говорил ему в плечо:
– Она истеричка, но она грамотный человек. Уважает тех, кто ей поперек. А Бородков мудак и слизняк. Я всегда хорошо составляю график. Там всё: когда подать, кто трансфузиолог… И вот я делаю цистэктомию, четвертый час, значит, работаем… Приходит Караваев, говорит, что Бородков отказывается давать наркоз в соседней операционной. То есть, по сути, саботирует. Я нормально вызываю начмеда. Тот приходит, думает – ситуация. А тут – полная херня. И входит Бородков, сука, и держит в руках рапорт – Браверман грубит…
– Да он пидор и кисель! – рыкнул Никон. – Что ты с ним цацкаешься?
– Слушай, Гаря, – негромко сказал Берг и пригубил "Бучананз", – а Худой тебе звонил?
– Нет. – Бравик отошел от Никона и сел за стол.
– Он мне звонил, – сказал Никон.
– Когда?
– Давно. Месяц назад.
– А родителям его вы звонили? – спросил Берг.
– Кто это "вы"? – желчно спросил Бравик.
– Никон, ты звонил?
– Нет.
– Тёма?
– Ну ладно. Кончай эту перекличку, – грубо сказал Никон. – Ты сам звонил его родителям? Нет? А чего? Боишься? Ну так не надо тут перекличек.
– Что ты думаешь, Бравик? – спросил Берг.
Бравик пожал плечами.
– Три месяца почти прошло. А тот его знакомый, он что за человек?
– Вроде хороший человек.
– Я надеюсь, что он уложил Вадю в больницу, – сказал Бравик. – Три месяца прошло. Это очень… быстрая опухоль.
Никон бросил окурок в окно, прикрыл фрамугу и сказал:
– От тебя, Гаря, ни хера хорошего никогда не услышишь.
– Ребята, – устало ответил Бравик, – ребята, дорогие вы мои… Хотите чудес? Так и я хочу! Вы спросили – я отвечаю. Как меня учили. Как в учебниках написано. А написано там, что Вадя или умер, или умирает. Другое хотите услышать? Да ради бога, могу наврать!
– Наш человек в горах не вымрет, – тихо сказал Берг.
– Да брось ты! – раздраженно сказал Бравик. – Брось ты эту сраную лирику! Ты, понимаешь, романтик, а я, блядь, – циник…
– Наш человек в горах не вымрет, – упрямо сказал Берг.
Вадя стоял на Чима-Бьянка и думал, что снег уже не тот, надо быть осторожнее. В конце апреля сходили лавины. Сначала был холодный декабрь. Потом мягкий и многоснежный январь – это Вадя застал. И в феврале были сильные снегопады. К апрелю нижний слой снега, тот, что как следует не схватился с горой в декабре,
"поплыл". Вадя знал это, он был осторожен. Он постоял, посмотрел на бликующий гребень Валлечеты и пошел к стенке, что была севернее. Сегодня он в первый раз собирался пройти эту стенку.
А накануне вечером у него не болела голова. И, прихлебывая глинтвейн, он чувствовал, что не доложил гвоздики.
– Что любишь, что умеешь – то и делай, – так тогда сказал Берг.
"Надо Бравику позвонить, – подумал Вадя. – И вообще пора всем позвонить".
Прозаик Сергеев, февраль 92-го
"ПИСАТЬ О ФЕВРАЛЕ НАВЗРЫД…"
"Плохо как… Как плохо, черт…" – думал Сергеев.
Он вышел из метро и брел по Ленинскому, не замечая дождя. И только когда погасла сигарета, он достал из портфеля зонт.
Дождь, поначалу накрапывавший, теперь почти лил.
"Что за мерзость – дождь в феврале…" – с отвращением подумал Сергеев.
Он отбросил сигарету "Голуаз" и на ходу прикурил другую.
Он с ранней молодости, со студенческих лет курил "Голуаз". При советской власти ему присылала "Голуаз" двоюродная тетка – заграничная родственница семьи Сергеевых. Она портила анкеты фактом своего существования, но присылала "Голуаз", одежду, лекарства, а когда Сергееву было пятнадцать лет, они с матерью три недели гостили у тетки в Тулузе.
Когда он проходил мимо остановки, подъехал троллейбус. Но Сергеев упрямо пошел дальше, не поднялся в сухой и теплый салон. Ему не нужна была прогулка (хотя что за прогулка – дождь, резкий ветер, мелкие грязевые брызги от машин), ему нужна была отсрочка. Пусть короткая, пусть на несколько минут… Как ни промозгл был продуваемый и сырой Ленинский проспект – то, что ждало Сергеева впереди, было во сто крат хуже. Поэтому он, не торопясь, шел пешком. Через несколько минут края брючин намокли и неприятно холодили ноги.
