Николсон Бейкер - Бельэтаж
Но за целый год поездок на офисном эскалаторе я изменился. Теперь я становился пассажиром движущейся лестницы четыре раза в день, а иногда шесть и более, если приходилось среди рабочего дня спускаться в вестибюль, чтобы добраться лифтом до отделов компании, находящихся на двадцать шестом или двадцать седьмом этаже, и привычные мысли, ранее связанные с такими поездками, стали чересчур частыми. В целом мое восхищение эскалатором усилилось, внедрилось до мозга костей, но каждая отдельная поездка уже не гарантировала знакомых теоретических выкладок или состояния раздражения. Меня уже не так волновало, входило ли в планы изобретателей имитировать обычную лестницу или нет. А когда после первых месяцев работы я снова очутился в универмаге, я смотрел на широкие неподвижные спины стоящих впереди покупателей с новым интересом, но без напряжения: их поведение было естественным и понятным; стремление стоять истуканом с острова Пасхи в трансе моторизованного вознесения между конструкциями торговой архитектуры казалось оправданным. В одном из более ранних случаев, поднимаясь в «Товары для дома», чтобы прикупить кастрюлю «Ревир» в пару к уже имеющейся тефлоновой сковородке и дооснастить кухню[39], я даже поставил пакет с покупками (в нем лежали костюм, рубашка, галстук, и в отдельном пакетике – удлинитель для телефонного шнура из «Радио Шэк») на ступеньку рядом с собой и ненадолго прикрыл глаза. Это удовольствие постоять неподвижно я перенес и на будничные эскалаторы; в конце концов я стал действовать совершенно по-новому; никогда не нарушал длинное, досужее путешествие переставлением ног, наслаждаясь им, как жители пригородов наслаждаются постоянными интервалами своих поездок в электричке, а когда мимо топали другие пассажиры, я относился к ним с симпатией. Иногда ко мне возвращалось былое раздражение, особенно на эскалаторах подземки, но теперь я винил не только застывших пассажиров, но и конструкторов машины: ясно ведь, что ступеньки слишком высоки, что их высота нарушает функциональное соответствие между неподвижными и движущимися лестницами, поэтому пассажиры не в состоянии понять, что от них требуется.
Я уже проделал почти две трети пути до бельэтажа. За моей спиной, у подножия эскалатора, уборщик принялся за поручень, за который держался я, – еще один оборот, и отпечаток моей руки будет стерт. Каждые несколько футов моя ладонь проезжала мимо выпуклого полированного стального диска, вделанного в наклонную поверхность между эскалаторами, движущимися в разных направлениях. Я провожал диски взглядом. Об их назначении я никогда не задумывался. Может, они прикрывают головки крупных крепежных болтов? Или просто заставляют одуматься тех, кому приходит в голову скатиться по длинному полированному склону между эскалаторами? Этот вопрос, сжатый до размеров привычного укола любопытства, возникал у меня раза два за квартал, но никогда не стоял настолько остро, чтобы позднее я вспомнил о нем и принялся искать ответ.
Приближающийся диск был наполовину освещен солнцем. Падая с пыльных высот термического стекла поверх стокрылого, тридцатифутового, не привлекающего внимание, неизвестно как подвешенного осветительного прибора, напоминающего металлическую решетку в старинной ванночке для льда, пронизывая свободную середину просторного помещения, солнечный свет огибал мой эскалатор и двигался дальше, уменьшившись на 3/4, доходя до газетного киоска, встроенного в мрамор в глубине вестибюля. Я чувствовал, как поднимаюсь в этом луче: рука зазолотилась, ресницы заискрились сценическими протеиновыми ореолами, один шарнир очков засверкал, привлекая взгляд. Метаморфоза не была мгновенной: для нее понадобилось столько же времени, как и для разогрева спиралей тостера до оранжевого оттенка. Проходили лучшие минуты обеденного перерыва и, вероятно, самая приятная часть поездки на эскалаторе. Моя движущаяся тень появилась далеко в стороне, заскользила по полу вестибюля, потом сложилась над освещенными солнцем кипами журналов в киоске, толстых, как учебники, разделенных деревянными перегородками – «Форбс», «Вог», «Плэйбой», «Гламур», «Мир ПК», «М» – так густо нафаршированных рекламой, что они издавали плещущий звук при пролистывании прохладных страниц глянцевой бумаги «кромкоут». Вызванные теплом и выразительной текстурой, ко мне один за другим явились четыре характерных образа – три знакомых, а один новый, причем каждый предыдущий указывал на последующий. Мне представились:
(1) Полосы леденцового глянца на краях целлофановых оберток ряда пластинок в моей гостиной – в том виде, в каком они появлялись перед глазами по вечерам, когда я возвращался домой с работы.
(2) Выброшенная сигаретная пачка, все еще завернутая в целлофан; и особенно удовольствие пройтись по ней газонокосилкой, разбрызгав блестящую упаковку и бумагу по сухой траве.
(3) Перепаханные газонокосилкой останки несладкой булочки, которые я увидел однажды ясным субботним утром по пути к метро. Судя по белым крошкам, булочка была размером с картофелину, и подойдя поближе, я узнал в ней безвкусный, но симпатичный хлебец, который бесплатно прилагали к заказу в ближайшем китайском ресторанчике, торгующем на вынос. Газонокосилка переехала булочку на засеянном травой откосе, круто спускающемся к тротуару (должно быть, когда-то в прошлом улицу расширяли): глядя на нее, я представил себе нерешительность, мелькнувшую на потном лице носильщика: «Камень? – Нет, булочка, – Остановиться? – На таком крутом склоне? Еще чего! – Тогда жми!», а потом – понизившийся рык двигателя, карточный шелест, и на месте китайской булочки остался аккуратный кружочек разбросанных белых крошек.
(4) Гигантский комок попкорна, взрывающийся в дальнем космосе. Этот последний мне никогда не представлялся сам по себе. Его появление сразу вслед за раздавленной булочкой (образ этот возвращался ко мне регулярно, раз в несколько месяцев) объяснялось, вероятно, тем, что в тот обеденный перерыв я купил и съел пакет попкорна.
Глава тринадцатая
Покупать попкорн я не собирался. Под нажимом толстошеего мужчины и суетливой женщины вращающиеся двери в вестибюле раскрутились слишком быстро; когда подошла моя очередь, я воспользовался их инерцией и повернулся в своем ломте круглого пирога, не прилагая никаких усилий, прокатываясь в рукаве. А снаружи день был уже в разгаре, в самом разгаре! Пятнадцать здоровых, веселых, стройных деревьев тянулось к голубому небу от вымощенной кирпичом площади перед зданием моего офиса, каждое деревце отбрасывало тень в форме картофельного чипса на круглый чугунный ошейник вокруг ствола. («“Литейные заводы Нина”, Нина, Виск.») Мужчины и женщины, рассевшись на скамейках под солнцем, вокруг приподнятых над уровнем площади клумб с какими-то знакомыми вечнозелеными растениями (кажется, кизильником), доставали из хрустящих белых пакетов завернутую снедь. Уличные торговцы заглядывали в отделения тележек, хлопая металлическими дверцами. Грузовичок с уплотненными металлическими бортами был набит сэндвичами, кранчиками, кексиками «Дрейк» и банками во льду, его хозяин отсчитывал сдачу из денежной каллиопы, висящей на поясе, наполнял одновременно три стакана, не закрывая кофейный кран, и выслушивал следующего покупателя, при этом округло и петлеобразно жестикулируя обеими руками, – мне подумалось, что именно так должны были переключать линии на коммутационной панели телефонисты былых времен, – он обслуживал бригаду, которая сносила здание на противоположной стороне улицы, оставляя от него только двутавровые балки и фасад. Я проголодался, но в приливе солнечного дневного настроения хотел проглотить что-нибудь несущественное и неординарное – вроде миниатюрной баночки грейпфрутового сока «Синяя птица», половинки аррорутового печенья, трех каперсов, катающихся по бумажной тарелочке, или – вот оно: попкорн. Повинуясь порыву, я уронил в ладонь продавщицы попкорна целый доллар и принял бумажный пакет с закрученным верхом, наполненный из стеклянной тележки, с буквами в стиле 90-х годов XIX века, желтыми нагревательными лампами и подвешенным резервуаром, из которого отдельные белые комочки выпрыгивали из-под металлической заслонки на петлях, словно исполняя цирковой трюк для струек белого пара, а сдачи я не получил: никакой мелочи, которая натирала бы мне ляжку при ходьбе и вечером переполнила блюдце, стоящее у меня на комоде! Как любезно со стороны продавщицы! Переходя через несколько улиц и двигаясь в направлении «Си-ви-эс», я оставлял за собой след неизбежных двух-трех зернышек из каждой пригоршни, не вмещающейся в рот целиком, лавировал между машинами, лакированные бока которых казались раскаленными на ощупь, между пешеходами в белых блузках и белых оксфордских юбках в складку, и я сам чувствовал себя лопнувшим попкорном: высушенным, похожим на коренной зуб американским зернышком, опущенным в светло-золотистую жидкость, выжатую из других, менее удачливых собратьев-зернышек, разогретым и вдруг выброшенным наружу в момент детонации, невесомого обратного движения; пенопластовым астероидом, увеличившимся в размерах, но более легким, чем прежде, состоящим из чешуек, которые, вырвавшись за пределы внешней оболочки, были разделены на «турецкие огурцы», баобабы и подобные им формы Фибоначчи исчезающими, выгнутыми дугой бурыми лепестками (позднее застревающими между молярами и деснами), – какие-то бразильские формы, слишком буйные для такого североамериканского зернышка; несмотря на резкий переход в конечное состояние с судорожным, взрывным хлопком, казалось, что эти формы развиваются постепенно – как подходит тесто или растут сталактиты[40].
