Ян Андреа - Эта любовь
Январь 1996 года. Вы не забыли об Эрнесто, о сожженной книге, как можно о ней забыть — невозможно, мы выучили ее наизусть.
Я говорю: это наше сердце.
Слова из книги «Все кончено». Книги исчезновения. Вы заново придумываете слова из сожженной книги Екклесиаста. В то время как все уже почти кончено. Тогда, когда агония уже началась. Вы говорите мне: всему свое время. Тщетность тщетности. Испарение испарения. Вы говорите так, как если бы уже не принадлежали этому миру, были уже не со мной. Вы спрашиваете: кто это написал, кто написал эти слова? И я печатаю, нет, записываю новую версию Екклесиаста. Вы не знаете, кто вы, в то время когда приходят слова, и тем не менее вы пишете всю свою жизнь. Только перед самой смертью вы произносите эти слова Екклесиаста, исправленные вами. Вами одной. Это длится очень недолго. Вы опустошены, доведены до изнеможения. В первый раз я слышу то, чего никогда не слышал от вас: вы не можете себе представить, как я устала.
Вы так устали, что больше уже ничего не сделать. Только ждать утра воскресенья 3 марта 1996 года.
Вы спрашиваете: думаете, это случится сегодня вечером? Я отвечаю: нет, мы должны закончить книгу, вы будете еще писать. Вы диктуете мне несколько слов и потом прекращаете. Вы говорите, что все кончено, с Дюрас все кончено. Я больше не пишу.
Через несколько дней все действительно кончено. Сердце перестает биться. Что делать с мертвым телом? Больше не видеть его, как можно быстрее зарыть в яму на кладбище Монпарнас. Не на что смотреть. Все кончено. А потом, оказывается, нет, все продолжается, ваше имя никуда не исчезает. Названия книг не исчезают. И, может быть, что-то еще. Это никому не известно. Можно подумать, что вы не одни, что теперь другие руки ласкают вас, ваше лицо, можно верить, что существует какое-то другое время, которое мы, живые, не можем себе представить. Мы, те, кто жалеет о вашем отсутствии, те, кто иногда вечером набирает номер квартиры на улице Сен-Бенуа — звонок звенит в пустоте, — потом мы звоним снова, думая, что вы, может быть, спросите: где вы? Приходите, я вас жду, — да, иногда мы можем сделать такое, становимся вдруг идиотами, сумасшедшими, нет никакой тоски, ни грусти, мы сходим с ума оттого, что на самом деле не можем ничего понять. Оттого, что у нас нет неопровержимого доказательства вашего существования. Тогда мы не понимаем, что делаем.
Я ничего не делаю. Я жду. Я ни о чем не думаю. Я не думаю о вас. Как можно думать о том, о чем думать невозможно, думать о том, что делает нас бедными и обездоленными? И более близкими. Мы вместе.
Несмотря на все это, я здесь. Я пишу вам. Пишу вам свои письма, я не занимаюсь литературой, нет, это просто повод быть с вами во время вашего отсутствия, о котором ничего не известно, просто это тот случай, когда ты остался жив. Не привязан больше ни к чему, кроме этого: думать. О вас. Обо всех остальных, кто умер. Известных мне и неизвестных, об именах, которые я читаю в саду Монпарнаса, о жизни одного только имени. Вашего имени. Других имен. И датах рождения, смерти.
И думать обо всех, кто жив.
Мы живые. Как любить, и как писать, и как смотреть, и как кричать, и как слушать Шуберта — все начать заново, любить друг друга как никогда, больше всего на свете, больше всего… Но это случается со всеми, не нужно думать, что есть какие-то исключительные истории. Наша история — не исключение.
Расскажите мне, что это за Фредерик, которому вы пишете столько писем?
Это кто-то, кто тоже пишет. Кто-то, кто не кончает с собой. Кто пишет как одержимый. Кто-то, кто все знает и не хочет ничего знать. Он — сумасшедший. От Бога. Он не знает, что с этим делать. Не знает, что со мной делать. Он не хочет меня видеть. Он любит меня. Он говорит: замолчите. Он не знает, что именно нужно сделать. И я жду. Вы понимаете?
Да. Оставьте все так, как есть. Ничего не делайте. Останьтесь таким, какой вы есть. Я здесь. Вдали от вас, но я думаю о вас, видите, я не знаю, как это сказать, я даже не знаю, как это возможно, но такое случается. Я вас вижу. Вы шатаетесь по бистро, вы снова принимаетесь за старую комедию, пишете первому встречному, бросаетесь на шею сразу всему миру, после первой улыбки — сразу букет цветов. Вы живете не зная, что с собой делать. С вашим телом. С вашей душой.
Фредерик, который вас любит, скажите, что вы с ним будете делать? И я во всей этой истории, что будет со мной?
Я забочусь о вас обоих. Я заперся в комнате на улице Дофин. Я забочусь и о вас, и о нем. Я вас не разделяю. Я хочу весь мир. И больше всего на свете — эту любовь. Любовь к вам, нет — вашу любовь, что я хочу от вас, что я хочу от него, кого любить, как?
Вы знаете, что нет никого, кроме меня. Вы всегда возвращаетесь к этому. Вы не можете поступать иначе.
Фредерик — это не просто история любви. Нет, это другое.
Что же тогда?
Тогда ничего.
Давайте, приезжайте. Поедем в Версаль, в королевский сад, в этот парк, который вам так нравится, мне хочется туда съездить. Посмотреть на прекрасные сосны, они почти касаются неба, я очень люблю эти итальянские сосны, да, приходите, забудьте, смотрите вместе со мной на этот парк, аллеи, на их простую геометрию, которая помогает нам от всего отдохнуть, это напрасное совершенство, обещание гениального сада, сада, в котором все будет правдой, и деревья, и цветы, и птицы, и люди, и мы вместе с ними — вы и я. Мы можем взять с собой Фредерика, если хотите, я тоже бы с ним познакомилась, может быть, это и правда, что вы говорите, что он вас любит, почему бы и нет? Why not? Давайте, приезжайте. Ждать уже невозможно. И Балтазара мы тоже возьмем с собой. Нет никакой причины оставлять его одного.
***
Март 1999 года. Я в Японии. Меня пригласил французско-японский институт. Это моя первая поездка в Японию, первое такое далекое, долгое путешествие, двенадцать часов полета, моя первая поездка за границу без вас. Первое путешествие, когда меня пригласили одного. Показывают «Человека с Атлантики». Я не смотрю фильм. Я не могу. Ни слышать ваш голос, ни видеть свое лицо. Эта история, которую вы рассказываете обо мне, о лице с черными кругами у глаз, обо мне, названном и сфотографированном вами в кресле холла «Рош Нуар» в Трувиле. Нет, я не могу смотреть этот фильм.
Вновь зажигается свет. Зал полон. Я стою на сцене перед микрофоном. Задают первый вопрос, и я начинаю говорить. О фильме, о Дюрас, о той, которую так зовут, это планетарное имя, говорите вы, смеясь, космическое, можно сказать, добавляете вы, да, я говорю первый раз за последние почти двадцать лет.
Я один напротив полного зала, и мне не страшно, я говорю.
Я говорю: фильм «Человек с Атлантики» был показан в первый раз в 1982 году во время фестиваля в Монреале. Я вез копию фильма в своем чемодане. Я был очень горд и боялся, что на таможне фильм отберут из-за какой-нибудь формальной ошибки. Я приеду к вам в Нью-Йорк без фильма — катастрофа.
Но чемодан не досматривают.
Я встречаюсь с вами у атташе по культуре на Пятой авеню в Нью-Йорке перед Центральным парком. Вы говорите: пойдемте посмотрим на Парк. Мы пьем. Мне хотят дать номер, вы спрашиваете: что же вы думаете, что он может спать без меня? Ему не нужна никакая комната.
Тишина.
На следующий день мы садимся в автобус, который идет к морю. Потом — на паром и едем на остров. Вы говорите: посмотрите, Ян, на это море, на эту реку, смотрите. И потом: здесь нужно есть чизкейки, они здесь самые вкусные. Мы едим чизкейки. Утром и вечером. Пьем белое вино. Смотрим на небоскребы. Поднимаемся уже не помню на какой этаж самого высокого здания. Смотрим на Нью-Йорк. Вы говорите: я боюсь, все это не может держаться, все сейчас возьмет и обрушится, что тогда с нами будет? Давайте, пошли отсюда. Я больше не могу.
Мы на улице. Вы говорите: это прекрасный город, невозможный.
Мы уезжаем в Монреаль. Зал полон. Темно. Вы попросили, чтобы выключили полностью весь свет, даже лампу над аварийным выходом.
Я хочу полной темноты, иначе никакого фильма. Абсолютная темнота. Фильм начинается еще до начала показа. Черный — это тоже цвет.
Зал полностью погружен в темноту. И фильм начинается. Вы сидите рядом со мной, вы очень сильно сжимаете мою руку, я закрываю глаза, я не могу видеть себя на экране. Смотреть на себя. Я слышу ваш голос на фоне темного экрана, в темноте черного молчащего зала, который слушает написанные вами слова, адресованные — кому, какому мне, с кем вы разговариваете в то время, когда вы разговариваете со мной, в то время, когда вы мне пишете? Неизвестно.
Вновь зажигается свет. Зал аплодирует. Вы встаете. Приветствуете всех, вы аплодируете.
Мне стыдно. Я остаюсь сидеть, я не могу никуда спрятаться. Меня никто не видит. Есть только вы, сотни людей смотрят только на вас, есть только это известное всему миру имя, только этот фильм, «Человек с Атлантики».
Я не могу встать. Вы поднимаетесь на сцену и отвечаете на вопросы из зала.
