Сергей Солоух - Самая мерзкая часть тела
Что, кататония? Уже и примитивнейшие из ощущений, тактильные, утерял?
А вот и нет! Очень острое, непередаваемо приятное чувство как раз и появилось, свело с ума, при воздействии на кожную поверхность исключительно механических стимулов.
Эх, если бы не так, кипятком на темечко. По-родственному, по-людски, под рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, наверное, признался бы Сима. Рассказал дядьке, как бес попутал. А может быть, даже и показал, чем именно. Но дядька, красномордый Вилен Андреич, был синим и неузнаваемым. Оттого Сима лишь бормотал невнятно, качал поникшей головой:
— Подставили, не ведал, обманули…
В тот же вечер, словно артековец, Тимур на пионерской «Жиге», зарулил младший Швец-Царев во двор кукольного театра. Поднялся на третий этаж, у свежеокрашенного косяка кнопку звонка нажал, вошел в чужую, холодную переднюю и на домашний коврик поставил картонную коробку из-под прокопьевского "Беломора":
— Вот, — сказал, моргая чистыми, невинными глазами. — Взгляните. Тут купить предлагают. Не ваше ли, случайно?
Без толку! Не помогло.
— Под суд! В тюрьму! — сурово требовала хранительница великих традиций, бабка — сама себе флагшток и красное полотнище, председатель областного комитета ветеранов войны и труда. — В колонию строго режима.
Уже и следствие закончилось, и суд. Симкино имя исчезло, улетучилось, не фигурировало в материалах дела вообще, никак, совсем, а комиссарша все лютовала. Свистела шашка, копыта били.
— Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем. Железом выжечь. Метлою вымести.
И опять отец не сдал. Спас. В армию отправил, пристроил дурня в спортроту МВД.
— Ничего, — за ужином накатил законную и подобрел, — хорошая строка в биографии, не помешает.
То есть Василий Романович верил в свое семя. Надежды не терял. Остепенится, дайте только срок.
Теперь-то уж точно припаяют.
— Суши сухарики, Митяй, — брат напоследок посоветовал и положил трубку. От смеха потный и счастливый. Рубаха прилипла к заду и шлица оторвалась спереди — вот как повеселился.
А у Малюты никто не отвечает. Вода льется в ванну, вермут в пасть, звоночек телефонный, словно серенькая мышка, бьется в замкнутом пространстве, а дырочку, в санузел вход, найти не может.
"Прячется, и хрен с ней", — внезапно решает Сима. Действительно, какой смысл суетиться, у него же алиби. Стопроцентная отмазка. И даже хорошо, что не дозвонился. И не надо. Все и без идиотки ситной будет тити-мити.
— Люба, — уже из прихожей орет Дмитрий Васильевич. Ногой под вешалкой шарит, одна рука в рукаве куртки, другая никак попасть не может в парное отверстие, — где мои ботинки, Люба, где ботинок?
Ох, не просто так сегодня он ей привиделся. Под утро, среди синих корабликов рассвета явился бритый, черный. Весь в колючках. На макушке густые, жесткие, на подбородке редкие, злые, а на щеках пушок, совсем еще детский. Вот ужас, проснулась и два раз перекрестилась.
— На, — Люба выносит из ванной пару серых туфель, еще блестящих от влаги и тепла.
Хрясь, разорвал чухонскую подкладку, по шву от проймы рукава до пояса.
— Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
Да разве остановишь? Выскочил, вылетел, унесся, и только шарик выключателя качается на белой нитке, никак не может угомониться. И только-только стал затихать — звонок. Вернулся бедолага Дмитрий. Ой, какой плохой знак.
Выронил ключ, пока все тапки под вешалкой не перетрясли, не отыскался.
— Да вот же он. К Василь Романычу угодил.
И даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул дверь и был таков. Ну, все, теперь уж точно быть беде.
Что за глупости? Позавчера промыл карбюратор, как крутится. Машина-зверь. Хоть с места сразу третью врубай.
Итак, выруливает. Вибрирует железо, пищит пластмасса, резина плющится. Едет. Фактически за угол. Но это уже привычка. Последние полтора года на своих двоих Симка ходил только по лестнице. Пижон.
Постоял на перекрестке Ноградской и 50 лет Октября. Подышал выхлопами венгерских длинномеров «Икарусов» и все же юркнул в щелку. По главной покатил, свернул на Васильева, потом налево во дворы. Ртуть темных окон, обращенных к северу, осталась за спиной. Горячая слюда сожженных западом напускала солнечных зайчиков в салон беленькой "Жиги".
Два раза посигналил. А потом вылез из драндулета и еще свистнул.
На третьем этаже отворилась балконная дверь, и Юрка Иванов, голый по пояс, вылез оглядеться.
— А, Симка, ну, поднимайся, чё стоишь?
Друзья. Корешки. Свои в доску. Сидят, из трехлитровой банки пиво разливают, холодненькое, прямо из «Сибири». А на газете «Правда» чешуя, рыбьи хвосты и медные копейки глаз.
— Садись. Хлебни малёха. В картишки перекинемся.
— Какие картишки, рыть-колотить. Тут такое пусто-густо!
— Ну, ну, — братья качают головами. Один сосет желтое мясо пресноводного. Другой — покусывает.
— Заявление, говоришь, написала, сука, двустволка.
— На тебя катит шалава, тварь.
— А я же там… ну, сами, мужики, знаете… я ж там и близко не был… правильно?
Сухие шкурки падают на старую газету. В стаканах оседает пена. Пивко, и в самом деле, свежее.
— Чего примолкли? — неожиданно сипло рявкает Сима. — А?
Кадык Павлухи считает бульки, как поплавок.
— Да мы-то что? — Юрец из пасти вынимает мякоть и тоже тянется к стакану. — Мы, хрен его знает, Сима, был ты там или нет.
— Мы-то сами, — кивает Паша, облизываясь, — вчера с утра до вечера горбатили на даче у батяна, откуда нам знать, чё тут у вас было.
И сладко отрыгивает. Оп-па. Пивко-то с пузырьками, зря отказался.
Вот так, брат Швец. Вот так. Дружба — дружбой, фарцовка, деньги, а табачок и уголовная ответственность сугубо индивидуально. Закон большой дороги — справа кирпич, а слева бублик.
— Козлы! Уроды! — кровь закипает. Бой неминуем.
Но вновь судьба сурова к Швец-Цареву младшему. Не дает героической сто десятой уравновесить позорную сто семнадцатую. Хоть и схватился Сима за стул, оружье партработника, но увечий и телесных повреждений, влекущих стойкую утрату трудоспособности, нанести не смог.
Но, впрочем, стоит ли удивляться, пьяной бабенке и той проехал мимо рога. А тут два длинноруких брата — ватерполиста. Пусть радуется, что самого не расписали суриком и охрой. Это потому, что голова на плечах у Юры и у Паши, а не капут с ушами, как у некоторых. Вот и не стали оставлять следов дружеской беседы на Симкиной будке.
А ведь могли.
— Ну, чё, в хайло или в сопатку? — младший глумливо прыгал перед носом Швец-Царева, покуда старший невозмутимо, как и положено людям его комплекции, помогал Симе рукой нашаривать собственный хребет.
— Да между ног ему. Кирзач надень батянин и влупи, — солидно советовал Юрок, легко справляясь с тощим футболистом. — Давай, а то он просит, вишь, трепыхается.
Могли браты полечить, но не стали. В конце концов просто хорошим пинком, ударом голой пятки по жилистому заду отправили в подъезд. На волю!
— Я удавлю вас, говнюки! — сердился Сима, ломился в запертую дверь, пинал и кулаком стучал по крепкому дереву. — Перестреляю, как собак!
Псих. Пупочку, невинную кнопку звонка, со стены содрал, об кафельный пол шваркнул, растер пластмассовую крошку каблуком и дунул вниз. Через ступеньку, плюясь и нехорошими словами устилая путь.
Плохо покрашенная дверца симкиной тачки хлопает, джин сизыми клубами выкатывается из выхлопной трубы, подпрыгивает колесо на низеньком бордюре, поехал.
Веревки мылить, обрезы заряжать картечью?
Нет, мысль об этом пронеслась и сгинула. Но, испарившись, оставила имя. Сыр, Олег Сыроватко, вот кто нужен Симе. Уж он-то таких Ивановых ставил, переставил и Малют видел, перевидел. Короче, знает, как дур безмозглых приводят в чувство.
А это сейчас главное. Все прочее потом. Не заржавеет.
И, окрыленный новой, неожиданно открывшейся перспективой, Сима едет по Васильева, сворачивает на Красную. Один телефон-автомат минует, второй, потом и сам желто-красный дом, красавец с аркой, где уже полчаса его зазноба лежит щекой на аппарате с трубкой и икает. Но Сима не тормозит. Он больше не намерен унижаться. Фиг вам, тем более что до высокого крыльца ресторана «Томь» осталось допилить каких-то двести метров вдоль тополей и майской праздничной реки. Одно удовольствие.
Именно в «Томи», в сумрачном кабаке при старой гостинице, Швец-Царева познакомил с Сыром Виталька Коряков. В ноябре, или в декабре. Этой зимой, когда конкретно, Сима уже не помнил, зато не забыл и рваную бороздку шрама под губой, и синюю корону — северного солнца детские лучики на костяной фаланге широкого пальца. У самой ложбинки между средним и указательным.
В багровых сполохах басовой струны светился зуб:
— Будут проблемы, не стесняйся, подходи.
— Зарезать Ивановых можешь?
