Джозеф Кутзее - Молодость
Затем, несколько дней спустя, кризис вдруг разрешается. Угрозы Кеннеди вынуждают Хрущева сдаться. Грузовым судам приказывают повернуть назад. Ракеты, уже доставленные на Кубу, демонтируются. Русские многословно объясняют свои действия, однако они явно унижены. С честью из всей этой истории выходят одни кубинцы. Неустрашимые, они клянутся, что будут защищать свою революцию до последней капли крови. Кубинцев он одобряет, и Фиделя Кастро тоже. Фидель по крайней мере не трус.
Он заводит в галерее Тейт разговор с девушкой, принятой им за туристку. Некрасивая, в очках, крепконогая – она из людей той породы, которая ему неинтересна, но к которой, возможно, принадлежит и он сам. Ее зовут Астрид, говорит девушка. Она из Австрии, не из Вены – из Клагенфурта.
Оказывается, Астрид не туристка, она au pair. На следующий день он идет с ней в кино. Вкусы у них совершенно разные, это он понимает сразу. Тем не менее, когда Астрид приглашает его посетить дом, в котором работает, он не отвечает отказом. На минутку он заглядывает в ее комнату: мансарда, синие занавески, кровать с покрывалом под цвет и прислоненный к подушке плюшевый медведь.
Потом он пьет внизу чай с Астрид и ее хозяйкой, англичанкой с холодными глазами, которая, присмотревшись к нему, находит его гостем нежеланным. Это английский дом, говорят ее глаза, неотесанные выходцы из колоний нам здесь не нужны, и уж тем более буры.
Время для южноафриканцев в Англии сейчас далеко не лучшее. Южная Африка с великой помпой провозгласила себя республикой, после чего ее быстренько выставили из Британского Содружества Наций. Значение этого изгнания совершенно очевидно. Англичане достаточно натерпелись от буров и возглавляемой бурами Южной Африки, колонии, от которой неприятностей было больше, чем проку. Если Южная Африка тихо растает на горизонте, англичане будут только довольны. А жалкие белые южноафриканцы, теснящиеся у их дверей, будто отыскивающие родителей сироты, им определенно не нужны. Он не сомневается: эта учтивая дама сумеет дать Астрид понять, что он – персона нежелательная.
От одиночества, а возможно, и из жалости к неудачливой, нескладной иностранке с ее скудным английским он назначает Астрид еще одно свидание. А после, без особой на то причины, приглашает к себе. Ей нет еще восемнадцати, в ней еще сохранилась детская пухловатость, у него никогда не было женщины настолько юной – ребенка, в сущности. Кожа Астрид, когда он раздевает ее, оказывается прохладной и влажной. Он совершил ошибку и уже понимает это. Желания он не испытывает, что же касается Астрид, он уверен, хоть женщины и потребности их обычно остаются для него загадкой, что и она никакого желания не ощущает. Однако они оба зашли уже слишком далеко, чтобы идти на попятный, и потому доходят до конца.
В следующие недели они проводят вместе несколько вечеров. Вот, правда, со временем всякий раз возникают сложности. Астрид может покидать свой дом лишь после того, как улягутся спать дети хозяйки; поэтому до отхода последнего поезда на Кенсингтон им удается проводить вместе от силы один торопливый час. Как-то раз она набирается храбрости и остается на всю ночь. Он делает вид, что ему это по душе, но на самом-то деле – нет. В одиночестве ему спится лучше. Когда кто-то лежит рядом, он проводит ночь в напряжении, в скованном напряжении, а поутру встает изнуренным.
Глава одиннадцатая
Много лет назад, когда он был еще ребенком в семье, изо всех сил старавшейся выглядеть благополучной, родители отправлялись субботними вечерами на танцы. Он наблюдал за их приготовлениями, а если не ложился спать допоздна, ему удавалось потом порасспросить мать. Но что на самом деле происходило в танцевальном зале вустерского отеля «Масонский», он так никогда и не видел: что, собственно, танцевали родители, притворялись ли они, танцуя, будто смотрят друг другу в глаза, танцевали ль только друг с другом или, как в американских фильмах, незнакомому человеку также дозволялось опустить ладонь на плечо женщины и увести ее от партнера, а тому приходилось подыскивать для себя кого-то еще или же грустно стоять, дымя сигаретой, в углу.
Почему людям, уже женатым, непременно требовалось принаряжаться, ехать в отель и танцевать там, когда они могли с не меньшим успехом проделать то же в гостиной, под радиомузыку, он понять затруднялся. Однако для матери субботние ночи в отеле «Масонский», видимо, были важны – так же важны, как возможность покататься на лошади или, раз уж нет лошади, на велосипеде. Танцы и верховая езда олицетворяли для нее жизнь, которую она вела до замужества, до того как, согласно ее варианту истории собственной жизни, обратилась в узницу («Я не буду узницей в этом доме!»).
Ничего ей эта непреклонность не дала. Кем бы ни был мужчина из отцовского офиса, подвозивший родителей субботними вечерами на танцы, он переехал куда– то и дома у них появляться перестал. Синее платье с блестками и серебряной булавкой, белые перчатки, забавная шляпка, бочком сидевшая на голове матери, скрылись в платяных шкафах и комодах, тем все и завершилось.
Что до него, он был рад, что с танцами покончено, хоть этого и не говорил. Ему не нравилось, что мама уходит из дому, не нравилось отсутствующее выражение, не сходившее с ее лица весь следующий день. Да и в самих танцах он никакого смысла не видел. Фильмов, в которых обещались танцы, он избегал, отупение и сентиментальность, проступавшие на лицах танцующих, были ему противны.
«Танцы – хорошая разминка, – настаивала мама. – Они учат человека держать ритм, согласовывать движения». Ему эти доводы убедительными не казались. Если человеку необходима разминка, пусть себе занимается гимнастикой, машет гантелями или бегает вокруг квартала.
За годы, прошедшие с той поры, как он покинул Вустер, отношение его к танцам не изменилось. Уже студентом он обнаружил, что посещать вечеринки, не умея танцевать, значит ставить себя в дурацкое положение, – и записался в танцевальную школу на курс уроков, оплатив их из своего кармана: квикстеп, вальс, твист, ча-ча-ча. Все попусту – через несколько месяцев он их перезабыл, и перезабыл по собственной воле. Почему так вышло, он и сам толком не знал. Ни на единый миг, даже во время уроков, он по-настоящему танцу не отдавался. Ноги двигались как положено, однако внутренне он был неприятно напряженным. Таким все осталось и по сей день: в глубине души он не понимает, для чего нужны танцы.
Танец имеет смысл, только когда представляет собой интерпретацию чего-то еще, чего-то такого, в чем люди предпочитают не признаваться. Вот это «что– то еще» и есть настоящее, а танец – лишь камуфляж. Приглашая девушку на танец, ты приглашаешь ее к совокуплению; согласие девушки потанцевать символизирует ее готовность совокупиться; сам же танец есть лишь мимический образ и предвкушение соития. Соответствия эти настолько очевидны, что остается лишь удивляться – почему люди вообще дают себе труд танцевать? Зачем наряжаться, зачем совершать ритуальные движения, к чему весь этот громоздкий обман?
Старомодная танцевальная музыка с ее топорными ритмами, музыка отеля « Масонский», всегда нагоняла на него скуку. Что же касается крикливой американской музыки, под которую танцуют его сверстники, она внушает ему лишь брезгливую неприязнь.
В Южной Африке по радио передавали одни только американские песни. Газеты как одержимые следили за любыми скоморошествами американских кинозвезд, любая охватившая Америку дурь, вроде увлечения хула-хупом, рабски имитировалась. Почему? Почему нужно перенимать у Америки все? Или южноафриканцы, отверженные голландцами, а теперь и англичанами, надумали обратиться в поддельных американцев, даже при том что большинство из них настоящих американцев и в глаза-то ни разу не видели?
Он надеялся, что в Англии ему удастся избавиться от Америки – от американской музыки, американских причуд. Однако, к немалому его смятению, англичане не в меньшей мере стараются подражать американцам. Массовые издания печатают фотографии девушек, самозабвенно визжащих на концертах. Мужчины с волосами до плеч вопят и ноют с фальшивым американским акцентом, а после разбивают в куски свои гитары. Все это выше его понимания.
Зато в Британии есть Третья программа, и она многое искупает. Если он и ждет чего-то после окончания рабочего дня в Ай-би-эм, так это возвращения в свою тихую комнату, где можно будет включить радио и послушать музыку, которой он ни разу еще не слышал, или спокойные, интеллигентные разговоры. Вечер за вечером, исправно и бесплатно, одно лишь прикосновение к приемнику открывает перед ним двери в новый мир.
Третью программу передают только на длинных волнах. Если бы Третью программу транслировали на коротких, он мог бы ловить ее и в Кейптауне. И тогда зачем бы ему понадобилось ехать в Лондон?
В цикле «Поэты и поэзия» рассказывают о русском, Иосифе Бродском. Обвиненный в тунеядстве, Иосиф Бродский был приговорен к пяти годам исправительных работ в лагере в Архангельской области, на ледяном севере. Срок наказания еще не истек. Пока он сидит в тепле своей лондонской комнаты, попивая кофе, жуя десерт (изюм с орешками), человек его возраста, поэт, как и он, целыми днями пилит бревна, старается хоть как-то подлечить обмороженные пальцы, обматывает тряпками рваные сапоги, питается рыбьими головами и капустным супом.
