Давид Гроссман - Будь мне ножом
Больше всего мне понравилась улыбка, с которой ты это писала, ты заметила? Новая для нас с тобой улыбка женщины, занятой чем-то по-женски личным и интимным. И даже не само это действие заставляет её чувствовать себя по особенному — она уже предвкушает то наслаждение, которое испытают она и её мужчина при встрече, благодаря этим маленьким приготовлениям. Некое личное освящение.
И вдруг до меня дошло…
Когда ты это писала, ты была совсем голая.
Яир.
16 июля (вечер)«Вот я перед тобой», — сказала ты мне там.
Да…
Знаешь, я иногда бываю тугодумом. Читая твоё письмо в первый раз, я решил, что ты предлагаешь мне свою одежду, чтобы прикрыть мою наготу, но подобная мысль — не для тебя! Потом мне показалось, что это — оригинальная попытка обольщения, странная, немного смешная, слегка неуклюжая, — такой словесный стриптиз. Но, если письмо и начиналось так, то постепенно мелодия твоего голоса менялась.
«Вот нагота, — говоришь ты (или это я так читаю), — нагота, непохожая на нож, и непохожая на рану. Нагота открытая и ранимая, немного стесняющаяся и жалкая. Точно, как твоя. Несовершенная нагота женщины моего возраста. Посмотри, — говоришь ты, — ей страшно, этой наготе, она пользуется всякими мелкими хитростями, чтобы скрыть дефекты, но готова немедленно отказаться от всех ухищрений ради того, кто захочет посмотреть на неё добрыми глазами».
«Вот нагота, которая пользуется одеждой, — (говоришь ты?), — блузками, платьями, лифчиками, поясами, как люди пользуются словами, их словами. Но ты потрогай, ощути — это нагота, которая и лечить умеет».
Мирьям, двадцать раз на дню я говорю себе: «Она в самом деле хочет тебе помочь»… И это чудесно, ибо в глубине души я всё ещё не понимаю, что ты во мне находишь, и почти не верю, что это происходит со мной. Поведай мне как-нибудь при случае — что я могу тебе дать? И что я даю? Чего есть во мне такого, что пробуждает в тебе такие чувства ко мне? Бывает, что я мысленно кричу на себя: ну помоги же ей помочь тебе, встань перед ней открыто, таким, как ты есть. Без всех этих твоих игр и гильотин. Чего ты всё ещё боишься? Почитай, что она пишет, это же так ясно…
Более того, едва я начинаю думать о том месте моего мозга, когда рядом нет тебя, твоих читающих глаз — оно сразу же скукоживается и исчезает. Точно так же было тогда, когда ты вернула моё письмо нераспечатанным и непрочитанным. Я заледенел. Я подумал про себя — всё, ты пропал. Не так давно ты писала, что, если кто-то отвергает твоё сильное чувство, — он словно уничтожает тебя, практически убивает; тогда это заявление показалось мне несколько преувеличенным и вычурным, но, когда ты вернула мне письмо, и я подумал, что ты больше не желаешь знать ни меня, ни моих чувств к тебе, — в ту же минуту я ясно понял, что ты подразумевала под «уничтожением»: в течение нескольких часов я буквально сканировал свой мозг, не находя ни «того места», ни дороги к нему, я понимал, что оно сейчас снова начнёт умирать, и боялся, что, если ты не захочешь быть со мной там, сам я никогда не смогу найти к нему дорогу.
Я знаю, что выразился туманно, но уверен — ты поняла. Кто, если не ты? Ты как-то намёком помянула «плохие годы» — года сибирского холода твоего первого брака. Не знаю, что именно там было, но тогда ты писала, что самим фактом бытия обедняешь залежь ценнейшей руды в своей душе, потому что она абсолютно не востребована, и что никто в мире даже не знает, что можно попросить её у тебя… Ты написала три-четыре таких предложения, а потом вдруг придумала мне имя. От твоего «прикосновения» тот ком грязи, которым я был, стремительно начал менять свой цвет, температуру, плотность, молекулярное строение, пока не превратился в благородный минерал. Вот и всё, что я могу сказать!
Ты пишешь, что не будь ты уверена, что я, в конце концов, приду к тебе смело и открыто, ты бы давно со мной рассталась. Я это знаю, но в глубине души я опасаюсь твоей неудачи. Я очень хочу тебе помочь, но лишён такой возможности. Лишён, поверь, по моему закону, по надуманному дурацкому своду правил. Что-то бессильное там, в чистой белой точке в центре бытия, кто-то лежит там мёртвым. Мне можно только беспомощно наблюдать за твоими героическими попытками его оживления, не более, и уповать, чтобы ты не отчаялась.
17 июля…Всего лишь — записка на столике в кафе. В основном ради удовольствия послать тебе что-нибудь из Тель-Авива. У меня было здесь кое-какое дело сегодня, на севере в районе Бейт Лесина[13], закончил рано и, вместо того, чтобы сразу же вернуться домой, погулял немного, думая, как было бы хорошо, если бы ты была со мной.
Ничего особо дерзкого… Просто пройтись с тобой рука в руке, посидеть в кафе. Я даже заказал две чашки кофе-фильтр.
Хорошо побыть с тобой так вот, без напряжения… Ты иногда жалуешься, что я слишком тороплю тебя, как будто преследую какую-то цель относительно тебя («ты на взводе, ты всегда „готов“»).
Яблочное пирожное? С кремом, и к чёрту диету? Ну хорошо, одна тарелка и две вилки. Официантка улыбается, люди смотрят — ну и пусть смотрят. Ты кладёшь свою руку на мою, и мы говорим о пустяках. Ты приподнимаешь платье, показывая мне под столом туфли, и спрашиваешь, не купить ли ещё пару таких же спортивных, но ярко-оранжевых. «Вот, захотелось дать себе волю с туфлями», — говоришь ты. А я ем глазами твои длинные белые ноги и говорю, — «почему бы и нет, тебе пойдёт, позволь мне за них заплатить». Ты улыбаешься мне и спрашиваешь, возражаю ли я по-прежнему против твоих очков, и я, внимательно разглядываю их, минутку…
(У меня прямо сердце сгорело, когда я увидел, какую западню ты мне готовишь своим лицом, тем, что между этими очками и этими губами, и всё же они слишком большие и строгие…) Ты позволяешь мне болтать, гладя мою руку, и я прошу, а ты говоришь «нет», а я снова прошу, а ты говоришь, что ты уже два раза рассказывала, «рассказывала что?» — хитро спрашиваю я, и ты вздыхаешь и снова рассказываешь, как тебе удалось разыскать девушку-китаянку, с которой ты познакомилась много лет назад в университете, и как она помогла тебе найти адрес той газеты в Шанхае. Я смотрю на тебя, проглатывая каждое слово, слетающее с твоих красивых губ, как же мне не пришло это в голову! Это я должен был такое придумать!
«Мне так понравилось, — объясняешь ты, — что только мы двое из целого миллиарда израильтян будем получать раз в неделю эту газету». И я беззвучно, одними губами, цитирую тебя: «…„четыре миллиарда китайцев“ — тоже требует проверки», и мы оба смеёмся друг над другом, Мирь-ям и Я-ир.
Послушай: только что тут в кафе маленькая девочка попросила отца «показать» свой самый низкий голос. Он издал что-то вроде «Бэ-э-э», громко, по-бычьи, и сразу же со всех сторон тихонько раздались похожие звуки — мужчины пробовали голос…
Ну, и я, как ты догадываешься, тоже…
Может, ты знаешь, как называются эти деревья с красными цветами? Скажи, в честь кого назван Бейт Лесин? Но сперва расскажи, как вы с Анной в юности играли на пианино. Впрочем, ты и это уже рассказывала. Ну, что тебе стоит повторить. «Я, правда, не помню, рассказывала ли я уже о поездке в Хайфу в нотный магазин „Байера“ на улице Герцля в Бейт-а-Кранот? — (Рассказывала, но я молчу). — Но я, наверняка, писала тебе о роскошном сборнике нот, который там купила, с „Импровизацией“ Шопена и „Турецким маршем“ Моцарта, я только не помню, что я играла — саму мелодию или её сопровождение, но хватит, всё это я уже рассказывала!» Правильно! Но ни разу не рассказывала в Тель-Авиве, и не в этом сиреневом платье, верхняя часть которого сильно облегает и полупрозрачна, а в нижней части — (держи меня) — волан! И, кроме того, мне так нравится слышать, как ты произносишь «мусыка», я-то до тебя всегда говорил «музыка». «Правда? А я и не замечала…» Ты, наверное, говоришь «Парис», или «фисика» (всё записано!), ой, Яир, ты не представляешь, что я сейчас говорю — что-то очень «фисическое»…
Или вдруг случайно пройдёт мимо Анна в одной из своих умопомрачительных соломенных шляпок, и мы пригласим её посидеть с нами. Она сядет, с трудом доставая ногами до пола, переведёт хитрющий взгляд с тебя на меня и всё поймёт. И всё, что нужно, будет выяснено без единого слова. Я почувствую, что меня принимают клуб для избранных с очень узким числом членов. И, возможно, я даже не побоюсь посвятить её в нашу тайну, потому что, как ты часто повторяешь, на Анну можно положиться (только ты ей пока ничего не рассказывай).
Я завидую тебе, что у тебя такая подруга. Задушевная подруга.
…Я? У меня? Такой друг, как у тебя — Анна? Если бы! Были и есть всякие исполняющие обязанности из армии, с работы. Из них всех вместе, может быть, и можно собрать кого-то одного…
Когда-то был. Больше нет. Жаль.
(Какое солнце, Мирьям, какое чудесное солнце. Я зажмуриваюсь, сидя напротив него, пытаясь увидеть тебя…)
