Владимир Сотников - Пролитая вода
Тенишев молчал. Он понимал, что сейчас возможны два исхода: или его собеседник сникнет, успокоившись не таким уж долгим разговором и не таким уж обильным количеством выпитого, или воспрянет «на втором дыхании». В первом случае Тенишев просто уйдет. Что он будет делать во втором, он не знал. Ему казалось, что Игорь Иннокентьевич способен лишь на бред, затухающий или разгорающийся. Перед ними стояла уже пустая бутылка.
– А знаете что, Иван? Вы говорили про еще и еще. Там, направо, за воротами, есть магазин. Я пока тут приберусь, а вы, ради знакомства, сходите, а? Только не за красненьким. А потом уже выйдем вместе, я вас провожу.
В сыром вечернем воздухе сильно пахло прелыми листьями, мокрыми деревьями. Тенишеву показалось, что в этом запахе он различает запах камня – старого могильного камня, вечность которого остановили однажды, прикоснувшись к нему и положив на холм земли, и для камня начался новый отсчет времени… Когда Тенишев начинал думать о вечности, у него замирало дыхание, и казалось, он сам становится легче, словно вот-вот можно будет невесомо оторваться от земли. Он закрывал глаза и боялся, что уже через мгновение не сможет открыть их, не сможет вернуться. Похожее он испытывал во сне, когда летал, с трепетом и осторожностью держа в себе легкое и беззащитное чувство, которое и возносило его.
В овраге под мостиком журчал ручеек, подъем в гору показался крутым. Впереди, в маленьких окошках церквей, горели, как лампадки, красные огоньки сигнализации. Тенишев сразу отогнал от себя мысль о том, чтобы уйти и не вернуться. Конечно, он вернется.
Магазин был уже закрыт. Тенишев зашел с заднего хода, купил у грузчика бутылку водки. Обратный путь показался короче. Тенишев был уверен, что на территории музея встретит милиционеров, и думал, как будет с ними объясняться. Скорее всего, скажет, что он новый дворник и сейчас задержался, отмечая первый трудовой день. Не любил себя Тенишев за то, что в подобных ситуациях умел выкручиваться. Такое не раз случалось, когда они с Даней попадались где-нибудь в парке или на стадионе поздно вечером, «при распитии спиртных напитков». Тенишев вплетал в свои объяснения какую-то, как Даня говорил, «человечинку», и их всегда отпускали. Однажды Тенишев, мгновенно протрезвев, рассказал патрульным, что он – спортсмен, непьющий, и как раз выбрал такой необычный способ объяснить своему младшему товарищу пагубность выпивки, к которой Даня стал привыкать. «Он трезвый сделает вид, что понимает, а потом, в студенческой компании, опять тянется к рюмке. А так – он пьет, а я рядом не пью и показываю, как мне это глубоко противно», – и Тенишев недрогнувшей рукой сам вылил на землю остатки вина. От Тенишева не пахло – он умел как-то задержать дыхание, собраться в нужный момент, и все было настолько правдиво, что удивленные милиционеры ушли, на прощание посоветовав проводить «младшего товарища» до дома. Даня восхищался. Тенишев был раздражен, говорил: «Легкое, но предательство». «Да кого же ты предал?» – недоумевал Даня. «Хотя бы тебя – чуть-чуть, но предал». – «Да нет, ты же нас спас, и так ловко. Я бы просто просился отпустить, и конечно, не отпустили бы, и родителям бы позвонили, и в деканат сообщили. Ты все правильно сделал!»
И сейчас – если бы встретился милицейский патруль, то Тенишев сказал бы об Игоре Иннокентьевиче и о том, что пришлось, как полагается, выпить за знакомство, за первый трудовой день… Хотя при чем тут старик, раз сам попался, самому надо и выкручиваться. Опять небольшое, но предательство, и разве его можно измерить? Как раз в небольшом, пусть даже в несбывшемся, которое вскользь допустил в себе, вся мерзость и таится…
Но никаких милиционеров Тенишев не встретил. Тропинки парка были пустынными, церковь мрачно темнела в небе, красные огоньки сигнализации горели ярче.
Он толкнул знакомую дверь, прошел через сени. На столе по-новому сияли стаканы, более тщательно была разглажена бумага под колбасой, была добавлена открытая банка консервов. Игорь Иннокентьевич лежал на раскладушке, отвернувшись к стене. Услышав вошедшего, он быстро подхватился.
– Сомневался. Думал, не вернетесь. Вы ведь не из тех, кто хочет просто выпить или просто поговорить под водочку.
– Ну почему же.
– Странно. Со всем соглашаетесь, и вместе с тем – все отрицаете. Присаживайтесь.
Тенишев с удивлением заметил, что старик совершенно трезв и особенно спокоен, только выглядит чуть уставшим.
Однако. Если так у него начинается второе дыхание, то силы еще есть, подумал Тенишев.
– Старею. Уже обязательно требуется по бутылке взглядом скользнуть, чтобы оживиться, – улыбнулся Игорь Иннокентьевич.
– Я думал, вы спите. Я бы оставил бутылку и ушел.
Старик засмеялся:
– Не знаете вы просто Иннокентьевича! Да как же я усну, если вторая на подходе! Не обижайтесь, что не вас называю причиной своего бодрого ожидания! Надо быть честным, вы ведь не любите формальной вежливости. Как и формальной логики. Долой их с корабля современности!
– А вы все образованность свою хочете показать, – улыбнулся Тенишев, открывая бутылку.
– Запивать, запивать надо, чтобы завтра меньше страдать от жажды. Опыт – большое дело, учитесь, пока я жив. – Старик дотянулся до ведра с водой и придвинул его поближе. – Вот и выпьем за опыт, бессмысленный и беспощадный.
Тенишев выпил и понял, что сейчас наступит его очередь пьянеть быстрее.
– Мне кажется, в наше время опыт не обязательно связан с возрастом. Я имею в виду вот это. – Тенишев показал на бутылку.
– С годами опыт как раз и сказывается в том, что отрицает себя, исчезает, человек как бы борется с ним, уничтожая! Но это я опять о себе.
Выпили. Игорь Иннокентьевич быстро зачерпнул стаканом воды, запил.
– А возле кладбища не бежали, придерживая оттопыренный карман? – неожиданно спросил старик.
– Почему?
– Ну, жутковато, наверное, без привычки.
– Нет, шел спокойно. Правда, в парке я опасался встретить милиционеров.
И Тенишев не удержался, рассказал о том, как скорее всего объяснился бы со стражами порядка. Рассказал и про случай с Даней, про свои размышления о готовности к предательству.
Игорь Иннокентьевич смотрел с каким-то хитрым прищуром, и Тенишеву показалось, что он опять кривляется, старается придать своему лицу чрезмерно внимательное выражение.
– Натяжка, натяжка есть во всех ваших угрызениях совести. Но я понимаю. Как бы нечаянная тренировочка предательства, да? А вы замечаете, замечаете.
Тенишева прорвало:
– Да ничего я не замечаю! Что вы меня поддеваете, как Порфирий Петрович! Все происходит помимо моей воли – не в том смысле, что автоматически, а в том, что я себя специально заставляю ничего не замечать. Ни вокруг себя, ни в себе. Как только пойму, что закопался в своей душе и торчат только ноги, я хватаюсь за них и тащу, и быстрее заравниваю следы раскопок. Но мы же беседуем, надо о чем-то говорить…
– Долю свою вносите?
– А вам мало кажется? Ну, а вы сами можете сказать что-нибудь настоящее, главное, чтобы не жалко было времени на разговор? Подумать вслух? Представьте, вы дали себе задание: обязательно обдумать мысль под названием «предательство». Вам хочется письменно изложить? Хорошо, вот бумага и ручка. А, вы хотите именно побеседовать на эту тему? Собеседника нет? А если в парке посмотреть? По тропинкам? В разговоре, когда надо долю, как вы говорите, вносить – вносишь, как карту кладешь. А когда наедине с собой – молчание, в котором иногда вспыхивает стыд. Ну, возможно, и другие чувства.
– Пока не требует поэта… – хохотнул Игорь Иннокентьевич, разливая водку.
Наверное, такой тон разговора ему нравился – глаза его сверкнули.
«Обрадовался моей злости. Зачем все это?» – подумал Тенишев.
Он все-таки опьянел и хотел договорить что-то очень важное, что забылось на мгновение, и уже говорил что-то рядом, удивляясь, как ясно он это видит, а сказать об этом – что он говорит слова, которые находятся рядом с теми, которые забыл, – не умеет…
– Опыта нет, вы говорите? Я боюсь, что, испытав стыд за собственную мерзость сто раз подряд, в сто первый я повторю эту мерзость. Да еще, может, – Тенишев ухмыльнулся, – с учетом опыта, еще похлеще…
– Какая неуловимая, замаскированная цитата. Странно, что мы сидим не в трактире и за окнами не бьют женщину или лошадь кнутом, – сказал старик.
Тенишев улыбнулся. Он налил водки, поднял стакан:
– За ваш опыт. За стремление вовремя опустить монету в щель, чтобы разговор не прервался. За актеров и писателей. За женщин и лошадей.
Игорь Иннокентьевич смешно запивал водой, морщась, как будто пил опять водку.
– Вы не поняли. Вы какой-то странный. Я ведь не хотел вас задеть. Мы ведем обычный разговор, разговор за бутылкой. Вы мне слово – я вам десять. Или наоборот. В таких случаях, конечно, надо запасаться водкой, а не ходить кому-то одному за добавкой. А то пройдется человек по свежему воздуху, обретет, так сказать, человеческий облик, стыд свой повспоминает, возвращается и говорит совсем другое. Что-нибудь непонятное для самого себя.
