Мартин Мюррей - Как сделать птицу
— Ну вы только на нее поглядите. Манон, я глазам своим не верю. Ты такая взрослая. А платье-то какое. Ну и ну, ты выглядишь чудесно, просто чудесно. Сколько я тебя не видела? Сколько? — Она прижала руку к груди.
— С тех пор, как Эдди…
— Ох! — воскликнула она. Ее взгляд стал печальным, она медленно покачала головой. — Это ужасно, дорогая моя. И все. Это просто ужасно. Твоя мама… — Ее голос растаял в воздухе, рука сжала горло. Айви неожиданно притихла.
— Айви?
Она очнулась. Она коснулась моей щеки.
— Манон, ты обязательно должна когда-нибудь туда сходить. В ресторан «У Флорентино». Скажешь Джорджио, кто ты такая. Скажешь, что ты единственная внучка Айви и Бенджамина Кларксонов. Он главный официант. Он должен помнить меня и Бена. Мы туда ходили на все наши годовщины. Третьего мая. Каждый год. Представляешь? — Она потрепала мое колено и усмехнулась. — Скажи мне, дорогая, скажи мне, а мальчик у тебя есть?
— Нет, — сказала я. Я хотела бы сказать «да». Я бы действительно хотела рассказать Айви о прошлой осени. Но рассказывать пришлось бы долго, и я не была уверена, что бабушки разбираются в таких вещах.
— Нет? — Она засмеялась и снова потрепала мое колено. — Обязательно будет.
Я сменила тему.
— Айви, а здесь нормально? Я имею в виду, тебе здесь нравится?
— Здесь? — воскликнула Айви. — Эх, моя дорогая, здесь никому не нравится. Никто не хочет здесь жить. Нет-нет, медсестры здесь очень хорошие, но никто не хочет здесь жить. О господи, а ты видела гостиную? Ты видела, как там все сидят и спят?
— Но ты не такая, как они, Айви.
— Нет, пока нет. У пары-тройки из нас мозги пока на месте. Есть я, и Патрисия, и Берт Гэммон. И еще Сельма Блейк. Сельма молодец, только говорит слишком много. Через какое-то время даже уши начинают болеть. — Айви устроилась в кресле поудобнее и кивком указала на дверь. — Ты видела наш двор? Пришлось стены сделать повыше, потому что некоторые все время пытаются убежать домой. — Она тихонько фыркнула и пожала плечами, ее худенькие старческие локти оттопырились при этом в стороны.
— Тебе надо жить с нами, Айви.
При этих словах взгляд ее застыл, словно ушел внутрь, она смотрела прямо перед собой и ускользала от меня. Я наблюдала за ней. Ее рот превратился в тонкую бледную линию. Теперь Айви выглядела как очень старая женщина. Лицо осунулось. Я не хотела этого видеть, но видела, что она приближается к завершению своей жизни. Мое сердце болезненно сжалось. Хотя я редко с ней виделась, для меня было очень важно, что Айви здесь живет. Я по-настоящему очень сильно любила Айви. Именно Айви давала мне чувство семьи, правильное чувство семьи — той семьи, где тебя обнимают, целуют, спрашивают, как дела, говорят тебе, что ты красавица, а не безнадежный урод. Одна мысль о том, что Айви здесь не будет, заставила меня больно впиться пальцами в собственную ногу.
Когда Айви вернулась, ее лицо озарилось радостью, будто она снова только что меня увидела.
— Слушай, Айви, давай я тебе разотру ступни. Они болят?
После того как Бенджамин умер в своей большой синей кровати, Айви стала худенькой и хрупкой, как лебедь, и ее здоровье стало сдавать. Она часто падала и ломала то колено, то косточку в стопе. Когда она лежала в больнице, я делала ей массаж стоп, потому что у нее началось какое-то воспаление, и ничего не помогало, никакие мази или таблетки. Она утверждала, что ей по-настоящему помогает только растирание. Меня беспокоили ноги Айви; мне казалось, что она их теряет, что после того, как она столько лет пробыла женой Бенджамина, теперь, когда его не стало, и ноги ее покидали. Я представляла себе, как они медленно тают, начиная со стоп. Поэтому я эти стопы все время растирала, чтобы заставить их вернуться на место, чтобы научить их снова ходить по земле.
После того как Бенджамин умер в своей большой синей кровати, квартира была продана, и Айви пришлось переехать в «Сирил джуэл хаус». Я помогала ей разбирать одежду — что взять с собой, что отдать Армии спасения. Ее нарядами были забиты целых четыре шкафа, и каждый предмет ее гардероба требовал отдельного рассмотрения. Решение каждый раз давалось непросто. Отказаться от каждой из этих вещей означало отказаться от какой-то частички самой себя. Она была женой преуспевающего мужчины, такова была ее роль в этой жизни; роль завидная, и исполняла она ее с чувством собственного достоинства и гордости. Там были шляпы. Для каждого наряда отдельная шляпа. Ее надевали лишь однажды, а потом хранили в круглой коробке, укутав в тень и воспоминания. Мы с Айви распаковывали каждую коробочку так, словно это был подарок, очередной немыслимый цветок, в ленточках, вуальках, в жестких краях или мягких полях которого таилась увядшая музыка другой эпохи; карнавал, бокалы с шампанским, толпы людей — кто-то любезен и вежлив, кто-то нет. Так мы и стояли, в этих шляпах, вытаскивая все новые и новые платья и рубахи (большинство из них хранили желтоватые следы пролитого вина или куриного жира), вытаскивая лавандовые ночные сорочки, пижамы китайского шелка, расшитые бисером маленькие сумочки. А еще там был деревянный комод, и его она не трогала до самого последнего момента.
Однажды, когда я была еще ребенком, я нашла в верхнем ящике этого комода вставную челюсть. Я бросилась вниз по лестнице, держа зубы на ладони, как какое-то непонятное насекомое, которое я обнаружила в саду. Я кричала: «Смотрите, зубы, зубы, я нашла зубы!»
Айви это смутило. Она тихо взяла их у меня и убрала, не представив по этому поводу никаких объяснений. Она только сказала, что мне не следует заглядывать в эти ящики, потому что там хранятся интимные вещи. Интимные. Я прошептала это слово. Оно меня взволновало.
Она не стала открывать верхний ящик. Она встала на колени, выдвинула нижний и достала, одну за другой, целую коллекцию роскошных ночных рубашек и кружевных сорочек. Она прижала их к себе, эти длинные струящиеся шелковистые одеяния, а одно из них, бледно-розовое, отшвырнула в мою сторону со словами, что она уже слишком стара, чтобы носить розовое. Все остальное она оставила себе. Я никогда так и не надела розовую атласную сорочку. Она, скорее, была в стиле тех вещей, которые носила моя мама.
* * *— О-о-о, замечательно, спасибо тебе, — сказала она, когда я начала растирать ее старые ноги. — Скажи мне, как поживает твой папа? Ты что, одна сюда приехала?
— Папа в порядке. Я приехала одна.
— Да что ты. А где ты остановишься?
— У подруги по имени Хелена. Она театральный режиссер!
— Театральный режиссер, — повторила Айви рассеянно, и я поняла, что ее разум опять взял передышку. Возможно, те усилия, которых требовала от нее наша беседа, утомляли ее. Я спокойно сидела и ждала, когда она снова заговорит. Я смотрела на окно, расчерченное рейками жалюзи. В комнату проникал нарезанный на тонкие полоски солнечный свет. Там, на улице, шуршали листья. Айви вздохнула и сказала, что все это очень грустно. Я не знала, что конкретно она имеет в виду, возможно, она говорила об опавших листьях, шумящих в водостоках. У меня и у самой это всегда вызывало грусть. Честно говоря, я практически уверена, что всем знакомо это прощальное чувство осени, именно осени. Осень — грустное время года, но если у вас внутри живет подлинная грусть, осень своими неспешными нежными напевами убаюкает ее в вашем сердце. Это все перемены. В этом последнем всполохе красного, в пронзительности воздуха, в медленном увядании и падении листьев видится некое подобие прощания, которое жизнь повторяет снова и снова. И вы понимаете, что ничего не удержать и не остановить. Остается только провожать все это взглядом.
* * *В ту последнюю осень, вместо того чтобы идти домой, я стала после школы уходить во фруктовый сад. Без Эдди дома было совсем нехорошо. Никто теперь не помогал мне управляться с маминым настроением, и весь шквал обрушивался на меня. Поэтому я просто забрасывала домой школьный рюкзак, хватала какое-нибудь печенье, звала Му, и мы уходили. Кроме того, я перестала болтаться с Люси на лесопилке или на заправочной станции. Мне туда просто не хотелось.
Моя природа такова, что из всех времен года я больше всего люблю осень. На самом деле, если бы я была не девочкой, а временем года, то я была бы именно осенью. И это не было бы моим свободным выбором, я бы предпочла быть летом, если бы могла, но я была иначе устроена. Люси Брикстон была летом. И Эдди тоже. А я всегда была осенью. Мне нравилось золотое дрожание листьев, и медленное долгое движение небес, и болезненное зрелище угасания лета. Лето было яростным и ярким, оно всей своей мощью обрушивалось на поля, превращая травы в ломкую солому и иссушая ручьи. Летом было слишком жарко и тяжело идти по немощеной дороге, но ко времени созревания яблок становилось уже слишком холодно для того, чтобы плавать, и как раз достаточно прохладно для того, чтобы ходить пешком. На улице все было сияющим и свежим, и можно было идти куда угодно и нимало не бояться ни мух, ни змей, ни солнечных ожогов.
