Гари Штейнгарт - Абсурдистан
Он говорит: да, это так, но что ты всегда смотрел на меня с позиции Колонизатора. Ты всегда тайно смотришь на меня сверху вниз. Я пыталась столько раз говорить с тобой о моем Писательстве, когда была в россии, но ты по-моему никагда не слушал. Всигда только ты ты ты. Ты игнарируешь меня, как моя семья, а это оскорбляет мое чувство собственного дастоинства. А еще профессор Штейнфарб сказал, что неправильно, когда ты бросаешь свою туфлю в своего слугу (прости, но я думаю, что это верно). Он также говорит, что неправильно, когда ты и твой друг алеша пытаетесь исполнять рэп и притворяетесь, что вы из гетто, потаму что это тоже значит быть Колонизатором. Он дал мне книгу Эдварда Сейда, которая ужасно трудная, но стоющая.
Профессор Штейнфарб составляет Антологию иммигрантских писателей, и он говорит что моя история о том, как сожгли наш дом в моррисании, украсит всю книгу. Я так люблю тибя, Миша. Я не хочу делать тебе больно. Я всегда мечтаю о том, как твои руки меня обнимают, а твой странный kui у меня во рту. (Я сказала «kui» профессору Штейнфарбу, а он сказал, что русские женщины никогда не используют такие плохие слова, и что я действительно скверная, ха, ха, ха!) Но давай посмотрим правде в лицо: ты в россии, а я в америке, и тебя никогда не выпустят, так что на самом деле мы не вместе. Если ты хочешь прекратить платить за мою учебу в хантер, я пойму, хотя мне придется вернуться на работу в бар с титьками. Но я надеюсь, ты меня еще любишь и не хочешь оскорбить мое чувство собственного достоинства.
Любовь. Объятия. Большие Мокрые Поцелуи.
Твоя Руанна.P. S. Я хочу, чтобы ты знал, что эта история с профессором Штейнфарбом взаимная и что он не пытается пользоваться своим положением со мной или с какой-нибудь еще девушкой в классе. Он говорит что ему не по душе, что он имеет надо мной власть, но что мы равны в том смысле что я выросла в бедности, а он — большой иммигрант.
Я тщательно закрыл лэптоп, немного помедлил, а потом запустил им в стену, и он врезался в копию одной из фотографий доктора Левина с вигвамом. Я прикрыл лицо подушкой, так как не хотел ничего видеть, и потом прикрыл уши руками, потому что не хотел ничего слышать. Но в комнате нечего было видеть и слышать: все было неподвижно и тихо, за исключением жужжания оскорбленного лэптопа. Я прошествовал мимо библиотеки, где художник Валентин и шлюхи сладко спали вповалку, а у их ног валялись пустые графины из-под водки.
— Я самый щедрый человек в мире, — сказал я вслух, глядя на спящих русских, у которых животы были набиты дорогой пищей, купленной мною. — А любой, кто этого не понимает, — глупая, неблагодарная сука.
Я скатился по лестнице в подвал, где нашел своего слугу, Тимофея, спавшего на запачканном матрасе возле моей драгоценной немецкой стиральной машины. Руки он по-ангельски подложил под большую голову. Тимофей громко храпел. Шнур от парового утюга «Дэу», который я подарил ему на Новый год, был несколько раз обвязан вокруг его ноги, чтобы другие слуги не украли. Я подумал было швырнуть в него туфлю, но вместо этого легонько ткнул ногой в живот.
— Подъем! — прорычал я. — Вставай, Тимофей! Вставай!
— Пожалуйста, простите меня, батюшка, — инстинктивно забормотал Тимофей, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна. — Тимофей — всего лишь грешник, как и все остальные.
— Пеки пироги, — приказал я слуге, нависая над ним, так что он в страхе вытянул руки. Он шептал что-то неразборчивое. Я попытался объяснить: — Пироги с мясом, пироги с капустой, пироги с олениной. Я хочу, чтобы ты не останавливаясь пек пироги, ты слышишь? И я хочу съесть прямо сейчас все, что есть в холодильнике. Не разочаровывай меня, Тимофей.
— Да, батюшка! — воскликнул Тимофей. — Пироги, пироги, пироги. — Он вскочил со своего матраса и принялся метаться по всему подвалу, будя слуг и приказывая им подняться по лестнице. В доме стало шумно от бурной деятельности. Как всегда в сложной ситуации, слуги начали вымещать свое раздражение друг на друге. Евгения, моя толстая кухарка, колошматила своего гражданского мужа Антона, а он в свою очередь придирался к Ларисе Ивановне, хорошенькой новой служанке. Я вернулся в свой кабинет психоаналитика и подобрал лэптоп. Расторопный Тимофей уже поставил на мой письменный стол банку с паштетом из лосося, половина которого была съедена, и консервированные артишоки. Я принялся засовывать пищу в рот обеими дрожащими руками, в то время как письмо Руанны выползало из принтера.
Штейнфарб. Я мог сейчас его представить: уродливый маленький человечек с сухими губами и черными волосами, как у индейца-мохаука, подстриженными в тинейджерском стиле; под глазами — темные мешки, словно у ящерицы. И все его манеры фальшивые — и деланный смех, и показное добродушие. Вероятно, он обрюхатил половину класса, где ведет занятия по писательскому мастерству. Главным достижением в жизни у Руанны было то, что она ни разу не забеременела, дожив до солидного возраста — двадцати пяти лет. Она была единственной женщиной в их семье, у которой не было детей, за что ее нещадно высмеивали родственники. Теперь же она была в опасности. И как только она забеременеет от Штейнфарба, она будет рожать беспрерывно. Как только девушка со 173-й улицы «залетит», она постоянно ходит беременная — до менопаузы.
Я перечитал письмо. Его писала не моя Руанна. Исчезли юмор и ярость. И любовь, которую отдавали либо без всяких условий, либо с защитной сдержанностью женщины, выросшей в бедности. Она заявила, что Штейнфарб восстанавливает ее «чувство собственного дастоинства», но впервые за все время нашего знакомства Руанна показалась мне подобострастной и сломленной.
Тимофей внес первый пирог с мясом и капустой, исходивший паром, и в комнате вкусно запахло. Я облизнул губы, сжал правую руку в кулак и в три укуса расправился с пирогом. Затем я вернулся к письму, обводя предложения красной ручкой и записывая на полях свои ответы.
«У профессора Штейнфарба была тяжелая жизнь потаму что он иммигрант так что он знает что такое тяжелая работа».
Это хренотень, Руанна. Штейнфарб — обманщик, принадлежащий к верхушке среднего класса. Он приехал в Штаты ребенком и теперь разыгрывает из себя профессионального иммигранта. Возможно, он просто использует тебя в качестве материала. У нас с тобой гораздо больше общего. Ты же сама это говорила, Рови. Россия действительно гетто. А я просто живу в ней богато, вот и все. Да и кто бы отказался жить богато в гетто, если бы мог?
«Ты всегда тайно смотришь на меня сверху вниз».
С того самого вечера, как я тебя встретил, когда ты так нежно поцеловала мой пенис, в моей жизни не было другой женщины. Я так горжусь тобой, потому что ты сильная, не поддаешься давлению и пытаешься улучшить свою жизнь, став секретаршей. Ты стоишь десяти тысяч Джерри Штейнфарбов, и он это знает.
«А еще профессор Штейнфарб сказал, что это неправильно, когда ты бросаешь свою туфлю в своего слугу».
Почему бы тебе не попросить профессора Штейнфарба объяснить тебе термин «культурный релятивизм»? Когда живешь в такого рода обществе, порой приходится бросать свою туфлю.
«Если ты хочешь прекратить платить за мою учебу в хантер, я пойму, хотя мне придется вернуться на работу в бар с титьками».
Конечно, я не собираюсь прекратить оплачивать твое обучение. Ведь это именно я забрал тебя с работы в баре с титьками, помнишь? Все, что у меня есть, — твое, все до последнего, и мое сердце, и моя душа, и мой бумажник, и мой дом. (Я решил закончить письмо обращением к любимому воображаемому персонажу Руанны.) Ты только вспомни, Руанна: все, что ты делаешь, — это между вами с Богом. Так что если ты хочешь сделать мне больно — вперед! Но ты знаешь, что Он наблюдает за каждым твоим поступком.
Я отложил красную ручку. И вспомнил о надписи, сделанной цветным мелом на двери квартиры, где живет семья Руанны, — эту надпись сделала одна из ее девятнадцати маленьких племянниц: «НЕ КУРИТЬ, НЕ РУГАТЬСЯ, НЕ ИГРАТЬ В КАРТЫ В ЭТОМ ДОМЕ. ИИСУС ТЕБЯ ЛЮБИТ». Мы, бывало, сидели с Руанной на скрипучей скамейке в заросшем сорной травой дворе позади ее дома и целовались, а вокруг нас носились красивые коричневые ребятишки, охваченные летним счастьем, и кричали друг другу: «Ну погоди, зараза, я сейчас начищу твою долбаную рожу, гак твою мать».
Чего бы я только не дал за еще один июльский вечер на углу 173-й улицы и Вайз, за еще один шанс поцеловать Руанну и сжать ее в объятиях!
«Я всегда мечтаю о том, как твои руки меня обнимают, а твой странный kui у меня во рту».
Мой лэптоп демонстративно зажужжал. Я испугался, что это пришли еще дурные вести от Руанны, но сообщение было от Любы Вайнберг, вдовы моего отца.
Уважаемый Михаил Борисович!Я научилась пользоваться Интернетом, потому что слышала, что Вы предпочитаете общаться таким образом. Мне одиноко. Для меня было бы радостью пригласить Вас завтра на чай с закусками. Пожалуйста, ответьте мне, сможете ли Вы прийти, и я тогда пошлю мою служанку утром за мясом. Если Вы мне откажете, я не буду Вас винить. Но, может быть, Вы пожалеете потерянную душу.
