Самсон Гелхвидзе - Рассказы
Том мельком, скользнул взглядом по ее ногам, но быстро отвел его, с обидой потупился и произнес про себя: “Мне нравится в тебе все, кроме твоего поведения. И как тебе объяснить и дать понять то, что для тебя ясно так же, как Божий день, что важнее всего мне – твоя душа, которую я вынимаю из тебя, что ты порой с такой болью и ощущаешь. Если я пытаюсь украсть, вытянуть из тебя, лишить самого главного- до убийственности сладкой, любимой мной твоей души, то что же для меня после этого и по сравнению с ней твои ноги, и все другие девичьи твои прелести? Ровным счетом ничего. Ну как же ты, дуреха, этого не поймешь?
Том гневался, горько сетовал, обижался, но молчал. Его оскорбляли в лучших чувствах, но он терпел, ибо душа его занималась любовью с душой ее, неведомо для нее и без ее позволения, словно она и не принадлежала ей.
– А знаешь, моим близким не нравятся мои ноги, но вот один художник, с которым я была знакома всего лишь один день, после выставки в моей мастерской, очень хвалил их и даже целовал,- прощебетала она с восторгом, особенно последние слова.
Тома очень огорчило это ее признание, оно как бы сломало его.
Он раздражался, испытывал безнадежную боль и потерял всякий контроль над собой. Но решил удовлетворить ее любопытство и обрадовать якобы правильной оценкой самой себя.
– Да, я самец, скотина, животное, и мне страшно хочется с тобой переспать,- ревел Том,- теперь ты довольна?
На свете не было силы, которая бы побудила Тома хотя бы на миллиметр поднять на нее руку. Она для него была священна, он чувствовал, что никогда не смог бы этого сделать, никогда, ни при каких обстоятельствах, потому что безумно любил ее душу и всегда по ее душе тосковал.
На шум в комнату вошли мать и брат Томы. Их лица выражали неловкость. Тому показалось, что они слышали его лжепризнание. Он смутился.
– Батюшки, Том! Это так на тебя не похоже,- с радостью и удивлением воскликнула Тома и даже захлопала, подпрыгнув на месте.-Мама, мама, я принудила его сделать признание.
– Бесстыдница,-сурово отозвалась ей мать и, не успев перекинуть взгляд на Тома, услышала в ответ от нее:
– Ну, что же случилось, мама! Мы ведь шутим.
– Хм, – покачала головой мама, – ничего себе шутки,- и вместе с сыном удалилась на кухню.
После этого случая Том не задерживался у Томы, да и в этот раз ушел почти молча, не попрощавшись ни с кем, разве что бросив Томе: “Прощай”.
В тот поздний осенний вечер шел сильный дождь. Том посмотрел на небо в надежде увидеть хоть одну звездочку или просвет, но тщетно. Накинув на голову капюшон своей короткой, темно-голубой куртки, он глубоким вздохом, вместе со свежим воздухом набрал запас терпения и понурясь двинулся в путь по безлюдному ночному городу. Метро закрывалось в час ночи, идти надо было еще долго, он прикинул и решил, что в принципе, чтобы успеть, нужно прибавить ходу. Весь путь под дождем ему думалось о многом, и самое больное, что жгло ему сердце больше всего, была мысль о том, как дешево стоила его боль и боль Томы, как дешево оценивались и распродавались его рукописи и ее картины, как низко ценились их ощущения и чувства по отношению к людям и их скромный вклад в великое искусство, ибо их боль, фактически и по природе своей, никогда не была собственной болью, это была боль за измученные и истоптанные судьбы и изуродованные, искалеченные души людей. Это была жестокость жизни по отношению к ним. И как у Рильке “Чужие судьбы, став их судьбами, признав их, уводили за собою”, так чужие судьбы становились и их судьбами, их болью.
Дождь усиливался, а до станции метро переть еще оставалось достаточно много. ` Том часто вспоминал первые встречи и разговоры по телефону с Томой, вошедшие в обыкновение спустя десять лет после их знакомства, со дня неожиданно возгоревшегося между ними взаимного интереса, и с любопытством задумывался о причине взаимности, то есть ответности ее интереса, о котором он мог лишь догадываться.
И тот “первый” разговор по телефону и то первое признание в том, что при знакомстве с ребятами она обычно старается показать и неизменно оказывается умнее их, а вот он оказался умнее ее, и, как результат, обычное приглашение к ней домой на партию “чешского дурака”. И Том тщетно пытался объяснить ей, что ум не ставят обычно вровень с чувствами, что путь к рациональному лежит через чувственное, что умнее, очевидно, тот, кто уязвимее, трогательнее и чувствительней. Столь же решительным было отклонение Томом темы об интересе к ней, как к сексуальному объекту и о сексуальном вопросе вообще.
Тома, в данном случае, и вправду не волновал этот вопрос. Кроме того, его по сути академическое воспитание не позволяло ему воспринимать ее слова, ее речи и используемые ею категории вообще без ощутимого раздражения. Но душу человека, как он полагал, притягивает не разум, и не наоборот, а опять-таки человеческая душа. К тому же не в правилах Тома было судить о субъекте в целом по первому впечатлению. Нужны были раскопки, которые требовали, помимо преодоления расстояния, большого умения, тонкости, трудолюбия и терпения. Том принял приглашение.
И вот он уже был на пути навстречу приглашению, по которому его ожидала не одна только партия “чешского дурака”. Разве что Богу и ему было известно, как он ненавидел карты, и в особенности игры такого рода, но…
В тот теплый осенний вечер ему пришлось проходить мимо расположенного рядом с ее домом сада, по-осеннему скромно красочного и прекрасного под вечерними солнечными лучами, переливающегося и переплетающегося красными, желтыми, желто-зелеными, зеленными и множеством других цветов и оттенков листьями. Неописуемая и непередаваемая словами красота была огорожена со стороны улицы изгородью из крупноячеистой стальной сетки и ограждающая своих подзащитных от массированных паломничеств.
Том с радостью обнаружил в себе еще одну причину, которая оправдывала его приход сюда. Эта замечательная причина перебила его мысли о невозможности истолкования и объясненья одним человеком другому человеку, людям и человечеству во всей их целостности и полноте той гаммы и совокупности ощущений и восприятий, которые испытываешь, и куда более проще согласиться с предположением собеседника или оппонента.
Очень остро осознавались несправедливость и жестокость судьбы и жизни, вызванные тем, что человеку, в его окружении, постоянно приходится по тем или иным причинам, в биологическом или социальном плане терять родных, близких, знакомых, а также друзей, и, как правило, потери всегда оказываются невозмещаемыми и невосполнимыми.
Замены не оказывается, как правило, никогда, во всяком случае равноценной замены, и все же Том с каждой потерей все яростнее и неуемнее пытался восполнять поредевшее окружение новыми приобретениями.
Хотя этот процесс, как и многое другое в жизни, и не только для него, бывал избирательным, однако далеко не всегда защищенным и гарантированным от неудач, промахов и разочарований, что никак, тем не менее, не могло подавить в нем духа новых страстных поисков и открытий.
Об этом во всяком случае свидетельствовал опыт прошлого, отблески которого фрагментально и эпизодически всплывали разными временами-разными моментами и по-разному, с тем, чтоб вовлечь его, затянуть в себя, а затем потопить, вгоняя все глубже и глубже, в самые плотные слои своих недр, и он, подчас сознательно, поддавался им, но всякий раз забывал, как ему удавалось спастись и уберечься в случаях предыдущих..
За партиями “чешского дурака” ему часто приходилось слышать от нее, – как наедине, так и в присутствии окружающих,- уже обратное- что она во много раз умнее его, что он главный врач-гинеколог, и иную, сногшибательную и несусветную чушь. На всякого рода приглашения она отвечала сухими отказами, убеждая его, что он ей пара лишь в партии “чешского дурака”, и не более. Так она всегда омрачала финалы их встреч, и он уходил.
И каждый раз его уход с очередным разочарованием знаменовался сильным дождем.
– Природа плачет дождем, когда ты ко мне приходишь,- трепетно и нежно произнесла Тома, осторожно задев ладонью его правую щеку, несколько раз погладив ее, а затем опустив свою ладонь на руку Тома.
Том не смог не ответить лаской на ласку. Он склонил приголубленную щеку и стал ею нежно поглаживать белоснежную руку мегеры. Но другие слои его сформировавшегося, как слоенный пирог, чувства к ней подтолкнули его к мерзкой лжи, и это было частью чувства, зародившегося вместе с ним.
– Тома, прости меня,- пробормотал он,-я не могу не признаться тебе, что… – и в этот момент ясно почувствовал, как Тома остолбенела и похолодела, словно предчувствовала его последующие слова,- что я играл тобою и играл твоими и своими чувствами.
Эти слова сразили даже его самого, он пожалел было, что произнес их, но было уже поздно.
С чувством достоинства выдерживая этот разящий удар, Тома не растерялась и с внешней легкостью отпарировала:
