Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов
«А проводились посадки новых кенгуру?»
Сапер осекся и взглянул на меня.
«Я интуитивно ощущаю в тебе ревнивую ненависть к нашей структуре, — сказал он, — Бесплодные неудачники — как правило — ненавидят нашу структуру и характеризуют ее как бесчеловечную, что отнюдь не является осмысленным способом характеризовать нашу структуру. Ничто механическое мне не чуждо, — сказал он (его темные очки вспыхивали отражениями ярко-желтых прожекторов), — потому что я человек, в некотором смысле, так что, если я что-то придумал, это "что-то" тоже является человечным, вне зависимости, что оно такое, это "что - то". Позволь мне сказать тебе, о Софтверный Муж, что мы проявляем невероятную сдержанность в нашем подходе к этой маленькой войне, каковая, как ты заявляешь, представляет для тебя некий интерес. Лозунг момента — действие, и наша структура действует как бешеная. Есть некоторые вещи, которые мы могли бы сделать, но не сделали. Шаги, которые мы могли бы предпринять, но не предприняли. Эти шаги, если рассматривать их в некотором свете, в свете нашего просвещенного своекорыстия, представляются вполне оправданными. Но нас конечно же может охватить раздражение. Мы, конечно же, можем потерять терпение.
Конечно же мы можем выпустить тысячи и тысячи ползающих по земле отрезков титановой проволоки с автономным питанием, длиною по восемнадцать дюймов и толщиной в 0,0005 сантиметра (фактически невидимых), каковые, зачуяв противника, заползут ему в штанину и в конечном итоге обовьются вокруг его шеи. Мы разработали такие штуки. Они в пределах наших возможностей. Конечно же мы можем выпустить в верхние слои атмосферы наш новый, улучшенный, токсин иглобрюха, вызывающий у личности кризис личности. Тут вообще нет никаких технических проблем. Все до смешного просто. Мы можем конечно же в двадцать четыре часа напустить на их рис два миллиона червяков. Червяки готовы, они находятся в Алабаме, на секретных перевалочных базах. У нас есть отравленные стрелы, способные изменить пигментацию противника из однотонной в пегую. У нас есть гниль, парша и ржавчина, способные на корню извести его алфавит. Прекрасные, к слову сказать, штуки. У нас есть шалашесжимающий препарат, который проникает в волокна бамбука, в результате чего он, шалаш, сжимается и душит своих обитателей. Действие этого препарата начинается только после десяти часов вечера, когда люди уже спят. Разработанное нами гноеродное иррациональное выражение может в любую секунду полностью лишить их математических познаний. У нас есть рыбы, обученные нападать на их рыб. У нас есть ужасная мошонкосдавливающая телеграмма. Телеграфные компании обещали всяческое содействие. У нас есть зеленая субстанция, которая… ладно, об этом я лучше не буду. У нас есть тайное слово, вызывающее при произнесении множественные переломы костей у всех живых существ, находящихся в зоне площадью в четыре футбольных поля».
«Так вот почему…»
«Да. Есть у нас такой чертов идиот, неспособный держать варежку закрытой. Я хочу, чтобы ты понял, что в нашей власти раздирать, разлагать, поглощать и уничтожать любые элементы структуры вражеской жизни. Но интересно не это».
«Ты перечислял все эти возможности с каким-то странным энтузиазмом».
«Да, я понимаю некоторую избыточность своего энтузиазма. Но и ты должен понять, что эти возможности прямо и опосредованно связаны с в высшей степени сложными и интересными проблемами, с разнообразнейшими препятствиями, на разрешение и преодоление которых наши ребята положили все свои блестящие профессиональные навыки, а также тысячи и тысячи часов упорной работы. И что безответственные жертвы сплошь и рядом грубо преувеличивают эффекты применения спецсредств. И что в целом наша структура явила миру фантастическую серию триумфов концепции разрешения сложных проблем командой из специалистов разного профиля».
«Да, я все это понимаю».
«Мы можем хоть завтра ввести всю эту технологию в действие. Можешь себе представить, что тогда будет. Но интересно не это».
«А что же интересно?»
«Интересно то, что у нас есть моральный критерий. Он хранится на перфокартах, я не совру, сказав, что это самый совершенный и чувствительный моральный критерий изо всех, известных миру».
«Потому, что он на перфокартах?»
«Он рассматривает все соображения в бесчисленных и тончайших деталях, — сказал сапер. — Он умеет даже увиливать от прямого ответа. Обладая этим великим новым этическим инструментом, разве можем мы поступить дурно? Я с полной уверенностью утверждаю, что, хотя мы можем применить все эти великолепные новые системы оружия, о которых я тебе рассказывал, мы этого не сделаем».
«Вы этого не сделаете?»
Я вылетел из Кливленда рейсом «Юнайтед» в 5.44 и прибыл в Ньюарк в 7.19. В этот час Нью-Джерси ярко - розовый. Живые существа, двигавшиеся по поверхности Нью-Джерси в этот час, уродовали друг друга исключительно традиционными способами. Я выступил перед нашей группой с отчетом. Я особо подчеркнул дружелюбие саперов. Я сказал, все в порядке. Я сказал, у нас есть моральный критерий. Я сказал, мы этого не сделаем. Они мне не поверили.
ДУРЕНЬ
Эдгар сидел дома и готовился к экзамену. Государственный писательский экзамен продолжался пять часов пятьдесят минут, по его итогам выдавали — или не выдавали — аттестат. Две предыдущие попытки Эдгар провалил, перспектива третьей переполняла его ужасом, повергала в бездну мучений. Пособие, по которому он занимался, содержало экзаменационные вопросы — не те, которые будут в действительности, но похожие. «Барбара, я прямо не знаю, что мы будем делать, если они меня снова завалят». Барбара словно не слышала, все ее внимание было поглощено гладильной доской. Эдгара подмывало сказать что-нибудь Розе, своей младшей дочке. Белый, стянутый поясом махровый купальный халатик делал Розу похожей на микроскопического боксера, готового вынырнуть на ринг. И Барбара со своей глажкой, и Роза со своим халатиком находились в той же комнате, где Эдгар готовился к экзамену.
«Я каждый раз заваливаю на письменной части, — мрачно сообщил Эдгар всем присутствующим, — «Лучше всего у меня устная часть». Он взглянул на жену, вернее — на ее спину и вторично пожаловался: «Я прямо не знаю, что мы будем делать, если я снова засыплюсь». Однако Барбара не реагировала на неявный вопрос. Она считала все это пустой затеей. Две предыдущие попытки окончились для Эдгара самым печатьным образом, и каждый раз он доводил себя в процессе подготовки чуть не до нервного срыва, шел на экзамен буквально серый от страха. Не желая по новой наблюдать этот спектакль, Барбара демонстративно отворачивалась от мужа.
Но Эдгар продолжал набиваться на разговор. «С устной частью, — повторил он, — у меня все в порядке. Например, я могу перечислить тебе подряд все ответы, настолько хорошо я их знаю. Вот, слушай, я скажу тебе ответ, можешь ты угадать, какой был вопрос?» Барбара, очень привлекательная сексуально (что и побудило Эдгара добиваться свидания с ней много лет тому назад) и столь же норовистая, продолжала играть в молчанку. Она обратила все свои мысли на Розу.
«Так вот, ответ, — сказал Эдгар. — Ответ Джулия Уорд Хоу. Какой был вопрос?»
Барбара знала вопрос на этот ответ, а потому не смогла удержаться. «Кто написал Боевой гимн Республики? — сказала она, — В Соединенных Штатах нет ни одного человека, кто бы этого не знал».
«Верно», — безрадостно подтвердил Эдгар; он предпочел бы, чтобы ответ оказался позаковыристее, чтобы она не знала заранее вопрос к нему. Но зато Барбара какое - то время до замужества была профессиональной шлюхой, так что он знал, чем парировать, если она будет слишком уж упиваться своим триумфом. «Хочешь попробовать еще?» — «Эдгар, — холодно сказала Барбара, — я больше не верю, что из этого экзамена что-нибудь выйдет».
«А я не верю в тебя», — парировал Эдгар.
Это замечание наполнило Барбару угрызениями совести и гневом. Она хотела было шарахнуть ему по черепу, но передумала, опасаясь возможных последствий, и просто отвернулась. И стала думать об этом пресловутом аттестате. С аттестатом Эдгар сможет печататься во всяких важных, широко известных изданиях, в дому появятся для разнообразия хоть какие-то деньги вместо тех грошей, что присылает его брат, и пособия по безработице.
«Тебе-то хорошо, тебе не нужно сдавать этот Государственный писательский экзамен, — сказал Эдгар ей в спину. Затем, в знак примирения, он подкинул еще один ответ: — Брэнд, так, глейв, клеймор».
«Это что, ответ?» — спросила Барбара, не поворачиваясь.
«Ну конечно. Так какой вопрос?»
«Не знаю», — признала Барбара, с удовольствием возвращаясь к нормальному женскому статусу ничегонезнания.
