Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
— Женщина будет всегда притягательна мужчине, — вставляет девушка.
— Так! — Тот ждет, когда парень разольет пиво. — Но ее возможности ограничены. Она просто не может знать, что чувствует мужчина. Никогда! Как и мы не знаем, что происходит в этот момент с женщиной. Какова идея выхода из этакой ситуации?
“Ковбой” незаметно убирает руку азиатки, которая пытается расстегнуть шорты.
— Мужчина, который будет женщиной! — победно обводит взглядом собеседников.
— …Физиологически он мужчина, самый обыкновенный…
Он переходит на полушепот, теперь до человека долетают лишь отдельные фразы.
— …но получает именно от этого колоссальное…
— …при этом он знает все о мужском…
— …возбуждает вас как женщина…
— …вы же знаете, как доставить себе…
— …то же и он…
Из-за стойки выходит хозяйка бара, приземистая смуглолицая женщина. Она относит человеку ром и колу, а по дороге хлопает по спине азиатку.
На террасе воцаряется тишина.
“Ковбой” задумчиво пускает дым, прихлебывает пиво.
Девушка снимает с плеча лепестки обгоревшей кожи, бросая тревожные взгляды на парня.
— И как вы хотите найти такого человека? — начинает она.
Азиатка встряхивает волосами и встает. Зайдя за спину “ковбоя”, обнимает за шею:
— Он уже нашел такого человека, правда?
Голос на удивление низкий, но приятный.
Несколько секунд “лыжница” оторопело смотрит на азиатку, как будто первый раз видит. Потом начинает мелко моргать ресницами — вот-вот заплачет.
Чтобы не выдавать себя, “серфер” отворачивается.
“Ковбой” победоносно оглядывает террасу, тушит сигару.
Что и говорить, эффект произведен сильный.
Они встают и, не прощаясь, уходят.
На подходе к дому человек слышит крики.
“Серфер” и “лыжница” ссорятся, она рыдает.
— Миста! Миста!
Крупные зубы водителя отливают в темноте фарфоровым блеском.
Не раздумывая, человек переходит дорогу и садится в кузов.
Каркас украшают разноцветные лампочки — словно попал внутрь игрального автомата. Машина выскакивает на неосвещенный проспект. Горячий воздух бьет в лицо. На выбоинах лампочки раскачиваются и мигают. Фара выхватывает то изрешеченный пулями фасад, то ряды стволов, то разрисованные шкафчики на балконах.
Ночные рынки облиты мертвенным светом голых лампочек.
— Чеди! — Водитель показывает ему на ограду.
Он равнодушно провожает взглядом скульптуры тигров, охраняющих вход в монастырь. Машина закладывает вираж и начинает подъем. На земляной улице он видит полутемные, с выставленными рамами хижины. Кое-где мерцает пятно телевизора, бросая на стены серые отсветы. Видно, что перед телевизором лежат люди.
Во дворе мотор глохнет, тишину сразу наполняют звуки — грохот посуды и то, как шелестит цепь в собачьей будке. Где-то звенят колокольчики.
Из-под навеса выскакивает мальчишка, о чем-то перебрасывается с водителем.
Хлопает по карману, показывает пальцами:
— Кип! Доллар! Бат!
Порывшись в карманах, он протягивает мальчишке деньги.
“Иди за ним”, — показывает водитель.
Свеча освещает низкий топчан, застеленный пестрой тряпкой. На дверях фотообои: пляж, море и пальмы. В углу вентилятор.
Из душевой, отгороженной в углу, выглядывает девушка. Огромные мужские шлепанцы делают ее фигуру совсем невзрослой. В сущности, перед ним девочка. Одной рукой она придерживает полотенце, а другой поправляет волосы. Испуганно улыбается. Он поднимает руку, чтобы открыть дверь и выйти. Но девушка подбегает и обнимает его обеими руками. Глаза у нее закрыты, на губах улыбка.
Полотенце падает, он чувствует ее маленькие твердые груди. Не отпуская рук, девушка тянет его к кровати. Они садятся, она включает вентилятор. По комнате прокатывается волна прогорклого воздуха.
Девушка дрожит, он пытается погладить ее по голове, успокоить.
— Тхом! — Она сбрасывает его руку: не трогай!
Даже при скудном освещении видно, насколько тщедушно ее тело. Но эта незрелость, беззащитность — вздернутых плеч и впалого живота, едва набухших над ребрами сосков — заставляет человека делать то, что он делает.
Упираясь в грудь, сначала она молча отталкивает его. Царапает живот и плечи. Но собственная боль делает человека более ожесточенным. Яростным. Одной рукой он отбрасывает одежду, другой обхватывает девушку. С каждым движением он хочет, чтобы их тела слиплись — в розовой пене из его крови и пота. Боль, которую он причиняет, возбуждает его. Но постепенно мука на лице девушки уступает место блаженству. Сперва скривленные от боли губы напоминают гримасу. Но проходит минута, другая, и рот расплывается в блаженной улыбке.
…В тишине дробно стучит вентилятор, на дворе слышен лай. Девушка натягивает покрывало, ложится на бок. Плечо еще вздрагивает, по телу пробегает судорога. Но через несколько минут слезы высыхают. Она засыпает.
Пока она спит, ему представляется, что они на пляже, который нарисован на обоях. Или что он всю жизнь прожил в этой комнате без окон. Спал на влажных простынях. Среди пальм, освещенных свечкой. Под треск вентилятора и цикад. Под взглядом бога, чье имя неизвестно. Рядом с девушкой-ребенком, которая во сне всхлипывает и прижимается к нему.
Картина совершенно не пугает человека. Наоборот, принимая ее с безропотным удовольствием, он переполняется безмятежностью. Спокойной уверенностью в себе и беззаботным бесстрашием.
Девушка просыпается, привстает на локте. Изумленно разглядывает человека — как будто первый раз видит. Он улыбается в ответ — а сам потихоньку изучает ее профиль. Теперь перед ним лицо, на котором — время. Древнее и неумолимое, пугающее в своей слепой силе. Оно — в том, как высок и чист ее лоб. Насколько аккуратно вылеплен и точно посажен нос. Как прорезаны ноздри, похожие на две маслины. Насколько замысловато выточены ушные раковины.
Его пальцы касаются пухлых, но твердых губ. В том, как они прорисованы и как сочетаются с разрезом глаз — тоже говорит время. Многовековая работа с человеческим материалом, из миллионов комбинаций которого нужно выбрать одну и довести до совершенства.
В ответ она трогает его царапины, благоговейно рассматривает на темечке голую кожу. И говорит, уткнувшись в бок:
— Гуд фака!
Чем шире открывается в человеке источник этой силы, тем больше требует она чужой боли. То неразрешенное, что еще оставалось в нем — безвыходное и непреодолимое, — вместе с этой силой выходит. Отпускает, делая человека свободным.
Или он хочет понять то неизменное, что спрятано в этих людях?
И чего ему так не хватает?
Бетонные лачуги сменяются фанерными палатками талата, городского рынка. Шалаши речной деревни чередуются с задними комнатами семейных жилищ — или картонными коробками, которые ставят прямо на газоне, чтобы утром собрать до следующего вечера.
Отныне весь город превращается для человека в улей, где в каждой ячейке ждут боль, наслаждение — и свобода. Ночь за ночью он все более груб, безжалостен. Распластывая покрытые гусиной кожей тела, он хочет видеть лица. Дрожь на губах — и как сквозь гримасу боли проступает улыбка.
Она всегда одна, эта улыбка. Обнажающая десны, кривая. Заволакивающая глаза пеленой, тоже всегда одной и той же.
“Кто он?” — спрашивает человек, глядя в зеркало.
Трогает нос, щеки. Проводит по волосам, снова ощупывая голую кожу.
Скалит мелкие неровные зубы.
“Кто вживил в меня этого человека?”
Перед глазами цепь и кровь, капающая на пол. Дом с кипарисом и площадь.
“Как я связан с тем ? Сколько их во мне?” — спрашивает себя.
“Почему, куда бы я ни попал, во мне есть тот, кто примет чужое как свое?”
“Или для этого нужно просто оставаться собой?”
Но что тогда такое “быть собой”?
Разговаривая с отражением, ему хочется услышать собственный голос. Увидеть в зеркале, как двигаются губы. Доказать тем самым, что жив. Что хотя бы лицо принадлежит ему. Но внутренний голос насмехается.
