Джером Сэлинджер - Собрание сочинений
— Не смеши мои коленки.
Забавно она это сказала. Совсем как малявка какая-нибудь. Проститутки и всяко-разно, они же как говорят: «Черта с два», — или там: «Кончай херню пороть», а тут — «Не смеши мои коленки».
— А вам сколько? — спрашиваю.
— Достаточно, чтобы фишку сечь, — отвечает. Остроумная, куда деваться. — Так время есть или нет? — снова спрашивает, а потом встала и стянула через голову платье.
Вот меня прибабахнуло, когда она так сделала. В смысле — ни с того ни с сего она это вдруг и всяко-разно. Я знаю, полагается, чтоб у тебя ничего так стоял, когда перед тобой берут и стягивают платье через голову, а у меня никак. Никакого стояка и в помине. Больше тоска, чем стояк.
— Так часы у тебя есть, а?
— Нет. Нету, — отвечаю. Ух как меня прибабахнуло. — Вас как зовут? — спрашиваю. А на ней только розовая комбинашка осталась. Как-то совсем неудобняк. По-честному.
— Солнышко, — говорит. — Пошли давай.
— А вам не хочется поговорить чутка? — спрашиваю. Детский сад — такое ляпать, но меня так, нафиг, прибабахнуло. — Вы куда-то ужасно торопитесь?
Она посмотрела на меня, как на полоумного.
— И про какую-такую херомотину ты хочешь поговорить? — спрашивает.
— Фиг знает. Ни про что особенное. Я просто подумал, может, вам захочется немного поболтать.
Она снова села на стул возле стола. Только ей это не понравилось, сразу видно. Опять ногой задрыгала — ух какая же дерганая девка.
— Может, теперь вам сигарету? — спрашиваю. Я забыл, что она не курит.
— Я не курю. Слышь, если ты разговаривать собрался, так давай. Мне вообще-то некогда.
Только я ничего не смог придумать, чтоб поговорить. Хотел было спросить, как она шлюхой стала и всяко-разно, только забоялся. Да и по-любому, наверно, она б не сказала.
— Вы же не из Нью-Йорка, правда? — наконец спрашиваю. Вот и все, что я сочинил.
— Из Голливуда, — отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда платье свое кинула. — Вешалка есть? — спрашивает. — Не хочу платье мять. С новья совсем.
— Конечно, — тут же отвечаю я. Я только рад был встать и сделать чего-нибудь. Отнес ее платье в гардероб и там его ей повесил. Уржаться можно. Мне как-то убого стало, когда я его вешал. Я подумал, как вот она идет в магаз и его покупает, и там никому невдомек, что она шлюха и всяко-разно. Продавцы, наверно, думают, обычная такая девка. Убого мне стало, как я не знаю что, — и фиг знает, почему.
Я снова сел и попробовал этот разговор все-таки продолжить. Она паршиво беседу вела.
— Вы каждую ночь работаете? — спрашиваю: жуть как прозвучало, как только я рот закрыл.
— Ага. — Она ходила по всему номеру. Взяла со стола меню и стала читать.
— А днем что делаете?
Она как бы плечами пожала. Вполне себе тощая.
— Сплю. В кино хожу. — Он отложила меню и посмотрела на меня. — Пошли давай, а? Что мне, всю ночь…
— Слушайте, — говорю. — Мне сегодня не очень по себе. У меня была бурная ночь. Богом клянусь. Я вам заплачу и всяко-разно, но вы не будете возражать, если мы не станем это делать? Вы не очень против будете? — Засада в том, что мне просто не в жиляк было. Больше тоскливо, чем стоял, сказать вам правду. От нее тоскливо. Ее зеленое платье в гардеробе висит и всяко-разно. А кроме того, я вообще не думаю, что у меня встал бы на того, кто весь день сидит в дурацком кино. По-честному, наверно, не встал бы.
Она подошла ко мне с такой уматной рожей, будто не поверила.
— Чего такое? — спрашивает.
— Ничего не такое. — Ух как меня заколотило. — Засада в том, что у меня очень недавно операция была.
— Ну? Где?
— На этом, как его — на клавикорде.
— Да ну? А это, нахрен, где?
— Клавикорд? — говорю. — Ну, вообще-то он в спинномозговом канале. В смысле, вполне глубоко в спинномозговой канал закопался.
— Да ну? — говорит. — Это туго. — А потом она села, нафиг, мне на коленки. — Ты лапуся.
Меня так заколотило, что я врал себе дальше напропалую.
— Я еще не оправился, — говорю.
— Ты похож на парня из кино. На этого. Как его. В общем, сам знаешь. Как же, нахрен, его зовут?
— Фиг знает, — отвечаю. А она с коленей моих, нафиг, не слазит.
— Да знаешь. Он еще в той картине был с Мель-вином Дугласом? Там еще, где мелкий братец у Мель-вина Дугласа? Который еще за борт падает? Ну ведь знаешь, о ком я.[21]
— Нет, не знаю. Я стараюсь в кино как можно реже ходить.
Тут она давай со мной чудить. Дуболомно так и всяко-разно.
— Вы бы не против перестать? — спрашиваю. — Я не в настроении, я ж вам только что сказал. Я недавно операцию перенес.
Только она с коленок моих ни встала, ничего, а поглядела на меня так гнусно, что мама дорогая.
— Слышь, — говорит. — Я спала вообще, когда этот долбанутый Морис меня разбудил. Если ты думаешь, я…
— Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко-разно. По — честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…
— А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?
— Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.
Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.
— Большое спасибо, — говорю. — Огроменное просто спасибо.
— Это пятерка. А стоит десятку.
Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся — по-честному боялся.
— Морис сказал — пятерку, — говорю. — Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.
— Десять за палку.
— Он сказал — пять. Мне очень жаль — по-честному, — но больше я ничего не выкачу.
Она вроде как бы пожала эдак плечами — как раньше, — а потом говорит, очень холодно:
— Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? — Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.
Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.
— Пока, нищеброд, — говорит.
— Пока, — говорю. Ни спасибо ей ни сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.
14Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего — я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил — ну, то есть, давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки — ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился — он никогда ни на что не злился, — только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.
Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части — фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет — сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает — Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно — да еще и вприпрыжку, — но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во — первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье — атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют — такое фуфло.
