Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
…Сколько раз я представлял себе эту минуту! Сколько раз воскрешал в памяти тот красный огонек, сверкнувший передо мною в конце ночной аллеи! Мы сидели почти так же, только теперь между нами стояла железобетонная стена. И ее имя было почти одинаково дорого нам обоим… Только я знал об этом, а она – нет. Мне было больно, а она спокойно курила и смотрела на меня насмешливыми, слегка прищуренными глазами – темными и глубокими, как на портретах фламандских мастеров.
Согласно всем известным теориям, включая и мои исследования манипулятивных систем, по всем правилам мужской логики и в полном соответствии со здравым смыслом, я должен был испытывать усталость и равнодушие. Теоретически я мог все разложить по полочкам: восемнадцатилетний сопляк, не очень-то опытный в любовных утехах, в период гормональной активности встречает свою первую любовь и… Дальше все было ясно, если учесть и психологические особенности самого сопляка. В принципе, от этого излечиваются. Если очень захотеть…
Я смотрел на нее, пытался найти в ее лице нечто, что заставило бы меня остановиться, подумать о всей несуразности положения – и видел, что она по-прежнему загадочна и притягательна. Как назло, в памяти всплыло сегодняшнее высказывание Лики: «Ты бы смог жить с одной ногой?» Все эти годы я именно так и жил. Лиза была утраченным органом, меня мучили фантомные боли. И теперь, когда она снова оказалась рядом, я не мог просто так отпустить ее.
– Лиза, – сказал я, – Лиза, ты не узнала меня?..
8…Потом я говорил много и бессвязно, видя перед собой только ее взволнованные глаза. Я не давал ей опомниться, потому что боялся услышать звук ее голоса. «Я любил тебя всю жизнь… – вот к чему сводился весь мой монолог, – кто из всех тех, кого ты встречала на своем пути, может сказать то же самое?! Уверен – никто! Ведь это безумие… – помнишь, так ты назвала свой фильм?.. но добровольное безумие! Потому что не мог, не хотел забыть тебя. Я всех сравнивал с тобой, и в этом сравнении проигрывали и тускнели даже очень достойные женщины. Я чувствовал, что поступаю с ними подло. И я наказан. Даже встреча с тобой, о которой я мечтал столько лет, привела меня к подлому, ужасному поступку. Но, поверь, я в этом не виноват… Лиза, я люблю тебя до сих пор…»
Потом я замолчал, и тишина длилась невыносимо долго. Так долго, что за эти несколько минут (или секунд?) я родился, вырос и умер.
– Какая мерзость… – произнесла наконец Лиза и поднялась с места, – мерзость, мерзость… Какая пошлая мыльная опера…
И снова наступила смертельная тишина.
– В общем, так, – продолжила она, – с Ликой я все улажу сама – заберу ее с вокзала домой, когда она вернется… И… и больше никогда не появляйтесь у нас.
– Да… Понимаю… – Я не узнал собственного голоса, таким он был хриплым. – Хорошо. Да. Конечно.
Она уже стояла в прихожей и нервно дергала дверь, пытаясь справиться с замком, когда я вышел из ступора и почти преградил ей дорогу:
– Ты не поняла! Я не знал, что Лика – твоя дочь! Не знал. Не интересовался. Я пошел за ней только потому, что увидел вас вместе. И… и я люблю ее, как все, что связано с тобой!
– Подумать только, какие страсти! – Губы ее задрожали, будто бы она хотела сказать совсем другое. Потом она резко повернулась, так резко, что из прически выпали шпильки и волосы мягко полоснули меня по щеке (мы стояли слишком близко). – Я не могу даже слышать о любви! – Лизино лицо исказилось, мне показалось, что она вот-вот расплачется. – Но это – не твое дело!.. Все – я ухожу!
– Лиза, – я осмелился снова произнести ее имя, – я больше не нарушу твой покой. Все будет так, как ты хочешь. Но умоляю, скажи: при других обстоятельствах, зная все, о чем я сказал тебе, ты бы смогла… если не полюбить, то хотя бы попытаться полюбить меня?
Во время паузы, которая снова повисла между нами, можно было бы умереть и родиться заново. Выражение ее лица вдруг смягчилось, я вспомнил этот взгляд – так же она посмотрела на меня в ТОМ сарае.
– Какой же ты дурачок! Неужели есть еще такие в нашем мире? Знаешь, я тебе даже завидую. И… И я тебе благодарна. Но мне давно не двадцать пять… или сколько там тогда мне было. Так что не о чем говорить. Бред какой-то…
– И все же?.. – Мне было крайне необходимо услышать ответ. – Я ведь теряю тебя навсегда…
– Может быть. Наверное. Не знаю…
Она рванула дверь и выскочила на лестничную площадку. Я побежал за ней, хотел проводить. Но Лиза быстро остановила первую попавшуюся машину и уехала.
А я пошел бродить по городу. Мне нужно было намотать несколько километров, иначе я бы не успокоился.
…Вернулся домой в невменяемом состоянии, прошел в спальню и рухнул на кровать в обуви и куртке.
Среди ночи мне показалось, что на меня наползает огромное черное чудовище. Приоткрыв глаза, я увидел странную вещь – в углу комнаты стоял… шкаф. Тот самый, «многоуважаемый», с резными шишечками. Я решил, что у меня началась «белая горячка», вскочил с кровати, включил свет. Видение не исчезло – стало еще более реальным. Этого еще не хватало! Откуда он здесь? Когда появился? Я не мог ломать себе над этим и без того раскалывающуюся голову. Может, его заказала Лика?.. Но – когда она успела? И зачем этот шкаф теперь? И зачем вообще – все?..
Часть третья
Денис
…Я сижу на Арбате в небольшом, но дико дорогом кафе, где, кроме меня, никого нет. Я пытаюсь полюбить Moscow, и у меня ничего не выходит. Про себя цитирую Сорокина, у которого прочел, что Москва – это огромная баба, которая разлеглась среди холмов, ее эрогенные зоны разбросаны далеко друг от друга, и нащупать их практически невозможно. Поэтому – невозможно полюбить с первого взгляда, проще возненавидеть. Девка Moscow грязна, зловонна. Восхищаться «душком» – признак гурманства.
У меня три синяка на пол-лица – один на скуле и два почти одинаковых – под глазами, эдакие бледно-голубые «очки», которые (знаю по собственному опыту) вскоре позеленеют, а потом пожелтеют. Длинная история, история не одной недели. Словом, лицо в жутком несоответствии с костюмом и галстуком, а также бокалом кампари передо мной. Официантки, которым совершенно нечего делать, шушукаются по этому поводу, усевшись за барной стойкой.
Я не был здесь лет двадцать – двадцать пять. Сюда, как и прежде, стекался сомнительного вида народ из самых разнообразных стран, превращая город в базар-вокзал в надежде стать иголкой в стогу сена. Но, как показывали мои наблюдения, количество «иголок» давно уже превысило сам «стог». С утра пораньше, едва устроившись в гостинице, я обошел много злачных мест, вокзалы, окраины. В этом не было никакого смысла, но сидеть сложа руки я не мог!
В последней «инстанции» – бункере радикальной партии – я и заработал эту мозаичную роспись на лице. Пошел туда лишь потому, что один из приятелей сообщил, будто там, в полуподвальном помещении, обитают сотни молодых бродяг, разного калибра и вероисповедания, особенно много разных «творческих личностей», среди которых есть и представители нашего Института искусств. Забежав туда по своим журналистским делам, он увидел парня, якобы участвовавшего в биенале пятилетней давности. Тот уже не первый год путешествовал по просторам вселенной и уверял, что пару лет назад видел здесь рыжую девушку-землячку. Перед тем как мне начистили фейс, я успел выяснить, что «рыжая девушка» приехала из Латвии и была законченной наркоманкой.
И вот теперь у меня оставался час до записи передачи, которую я раньше никогда не смотрел, и над которой лила слезы моя матушка, – передача называлась «Ищу тебя». Как мне сказали, она популярна чуть ли не во всех точках земного шара. Раньше я никогда бы не отважился на такой странный для себя шаг. Но сейчас я не думал о том, что меня могут увидеть мои студенты или коллеги. Пусть видят! Мне наплевать. Как и наплевать на то, что мое лицо разукрашено синяками.
На передачу я попал по большому блату, использовав все свои связи. Ждал несколько месяцев, нервничал. И вот теперь должен ехать в студию. Я допил кампари, бросил на стол деньги и пошел ловить такси.
У входа меня уже ждали менеджер и одна из младших редакторов программы – о моем визите их предупредили.
– Денис Владимирович? – вежливо переспросил менеджер, старательно скрывая свое удивление по поводу моей «боевой раскраски». – Очень приятно, проходите. Сейчас поднимемся на шестой этаж в гримерку, а потом на третий – в студию. Начало через полчаса.
На шестом было несколько гримерок, но народ толпился у одной в ожидании своей очереди припудрить нос. В основном здесь были бабушки и женщины бальзаковского возраста. Они возбужденно пересказывали друг другу свои душещипательные истории. Меня передернуло. Не хватало еще и мне стать в эту скорбную очередь! Слава Богу, меня повели в другую, свободную комнату – очевидно, для «избранных».
