Александр Мильштейн - Серпантин
Это были странные дни... Иногда ему казалось, что он это делает просто, чтобы доказать ей, что она такая же, как и все... Но для таких доказательств — они соединялись по пять раз в день, да и в остальное время представляли собой колебательный контур — лаская друг друга тут и там... Одного гуманизма для этого не хватает... Тут что-то другое... Что? Линецкий точно не знал... Но догадывался... Что ни о какой любви здесь не может идти и речи... Что-то отталкивало его от Веры, даже не её раздваивающиеся стопы, что-то внутреннее... Какая-то скучная тайна... Так что он ничего не мог Ольге возразить, когда она упрекала его в несерьёзности... Тем не менее, все эти дни Вера вызывала постоянное желание, это был парадокс...
Впрочем, парадокс был не такой уже и новый... Лёжа в этом состоянии, переплетённый странно кончающимися конечностями... Линецкий вдруг подумал, что его собственное либидо было подобно компасу... Он ведь и в зрелом возрасте так и не научился узнавать заранее, с какой женщиной ему будет хорошо, а с какой лучше ограничиться лёгким флиртом... Раз на раз не приходился... Примерно через раз это происходило... А потом — снова стрелка, дрожа, торчала в направлении севера... И он полз туда — когда женщина своим вектором соответствовала... А если нет — член не вставал... То есть указывал на самом деле в другую сторону... Благодаря этому Линецкий полз по-пластунски всю жизнь в одном и том же направлении... (Он вспомнил и то, как совсем недавно ползал по газону в спальнике... С дочерью полка... Это казалось наглядным доказательством его геополовой теории.)
Так он приполз к Вере, с которой вот уже который день творится что-то странное... Не имеющее никакого отношения ни к любви... С одной стороны... Ни к гуманитарной миссии, с другой...
Он вспомнил статью в «Science», которая называлась «Конец обезьяньего театра»... Шопенгауэр называл секс «обезьяньим театром»... Статья была посвящена новой тогда «виагре»... Утверждалось, что теперь, после её изобретения, театр закроется...
«Может быть, и так, — думал Линецкий, — цирк уехал, клоуны остались... И я — один из них...» Он никогда не пробовал таблетки... Просто полз всё время в одну сторону...
«И всё-таки это лучше, чем каменные гениталии, — думал он, — пятого мыса... Или четвёртого... Можно ведь было и в такое упереться, если всю жизнь ползти в одном направлении... Если моё либидо действительно было связано не с животным магнетизмом женщины, а с её расположением... И не столько даже ко мне, сколько по отношению к полюсам Земли... Так лучше уже пусть будет живая Вера, — говорил себе Линецкий, — во всяком случае, пока суть да дело... Не такой уж я „мужчина лёгкого поведения“... Но так получается, что теперь делать...»
Плавали они тоже вместе, и ночью в воде он иногда думал, что это уже не шутки... Она оплетала его, когда они плыли далеко от берега... Она была выше его чуть ли не на голову и длиннее во всех направлениях... Линецкий чувствовал себя в воде особенно маленьким и беззащитным, ему казалось, что Вера в конце концов в буквальном смысле утянет его на дно... Но каждый раз они чудесным образом оказывались на берегу... Сидели у костра... Переверзев молчал, Ольга тоже, было такое впечатление, что все что-то понимают, что-то уважают, чему-то отдают должное... Это отношение окружающих раздражало его... Хотя он же сам послал Переверзева подальше, когда тот в самом начале предложил что-то совместное... «Не строй из себя группенфюрера», — сказал он, и Переверзев, пожав плечами, отвалил... А потом вдруг — монолог Ольги в «Малибу»... На который Линецкий смог только — в свою очередь — пожать плечами...
Через день после этого разговора Веры рядом с ним утром уже не было.
Он выполз из скомканного брезентового гнезда, подошёл к морю, оглянулся и увидел, что и чёрно-красной бабочки на холме уже нет...
Он зачем-то ездил в Феодосию, подходил к московскому поезду... Как бы для очистки совести... Хотя что-что... И чья-чья... А уж его-то совесть была чиста, не правда ли?
Девушек на перроне он не нашёл... Может быть, они перелетели не в Москву, а на другой холм...
Погода испортилась, шёл затяжной дождь... Он хотел было уехать, стал собираться... Но потом передумал... От отпуска оставалось ещё две неизрасходованные недели, кроме того, он ведь так ничего и не понял... Как жить дальше... С кем и зачем... Переверзева погода не пугала, всё равно он был большей частью в воде... Или спал с Тамусей — огромных размеров девочкой из Нижнего Новгорода... У неё, похоже, было начало слоновьей болезни, но Переверзев действительно не придавал значения внешности...
Вообще, в этом «волнорезе» всё было не так просто... Что он там рисовал на самом деле в своей тетрадочке? Иногда казалось, что что-то такое происходит при этом с пространством перед ним... Оно — вот именно раздваивалось... Линецкий подумал, в частности, что он теперь может себе представить, как ужаснуло бывшую жену Переверзева известие о том, что где-то есть дубль его семьи, и, стало быть, её двойник... Он сам, когда наутро увидел, что у сестры милосердия раздваиваются ноги... Мельком подумал, что Переверзев загнал его всё-таки в угол... Пятый угол, пятый мыс... Волны мылись о мысы... «Шизофрения — вирусная инфекция, передающаяся так же, как грипп», — вспомнил Линецкий статью всё в том же журнале... Доктор, сделавший это открытие, стал лечить больных с помощью переливания крови... Он утверждал, что более чем успешно — результаты были в два раза лучше, чем при использовании традиционных методов... «В наших мозгах полным полно вирусов!» — сказал доктор в интервью и, по словам журналиста, состроил при этом такую страшную гримасу... Шутник... А кто не псих? Но как бы то ни было, можно было не сомневаться, что физруку с Тамусей тепло... Что при такой погоде и было самым важным. Наверно, поэтому он и выбрал эту живую печь... Одно время была даже такая присказка: «Ебать Тамусю!» Линецкий вспомнил, что Глебов, его школьный приятель, одно время произносил это по любому случаю... «Так что физрук спит не просто с очень большой девочкой... Но с нарицательной сущностью... А Глебов покончил с собой... Но при чём тут Глебов... На самом деле там — в присказке — была вовсе не Тамуся... Я вспомнил... „Тулюся“ там была, или даже „ту Люсю“, как-то так... Уезжать пока не хочется... А что, если перебраться на частный сектор?»
Перемещение оказалось делом одного часа. Линецкий сразу нашёл то, что искал, вещей у него было немного, Переверзеву, который где-то в этот момент плавал в море, или ебал тулюсю, он оставил записку с адресом...
Снял комнату он очень дёшево, почти в таком же сарайчике, как в Рыбачьем... Только Инны не было рядом, и Веры не было... И кур не было... Никто не клевал его по утрам в пятку...
И так как шли дожди, спал Линецкий долго... Сарайчик стоял поблизости от потухшего вулкана юрского периода... Линецкий почти никуда не ходил, смотрел на залив, сидя на пороге своей хибарки...
Иногда он всё же вставал и шёл вниз по тропинке, которая вела мимо белокаменной химеры... Вокруг чудовища стояла железная ограда... Но самое смешное заключалось даже не в этом... Кто-то не только воздвиг памятник существу... Которое Линецкий видел на картинах Дюрера, Кранаха...
Только там оно везде было зелёного цвета, а это было белым...
Химера была ярко-белой, как свежая штукатурка... Дракон, Волос, Василиск... Заказчик распорядился ещё и поставить у железной калитки живого охранника в камуфляже... Смены караула не было, просто охранник стоял не всегда. Но когда стоял, мог впустить прохожего, если тот согласен был купить билетик. Всего за три гривны... Тогда можно было посидеть у подножья обелиска на лавочке, в окружении цветочков... Анютины глазки там были высажены... Новорусские навороты... Да нет, всё это вообще уже превосходило человеческую фантазию... Подзорная труба на штативе... Заглядывание в её окуляр не входило в цену за билет — за это надо было заплатить охраннику ещё две гривны... Чтобы посмотреть на море с точки зрения... Химеры? Нет, не химеры... А кого тогда? А того, кого... Кто воздвиг совсем не песчаный замок на берегу, тоже огороженный со всех сторон забором, но попрочнее. Каменная химера — это часть его. Кого? Того... Владений, внешняя, хотя, кто знает, может быть, ему же принадлежат и эти холмы...
Перед воротами замка была квадратная бетонная площадка... Если штормило, её края полоскали волны. Кроме того, в любую погоду её по вечерам драили швабрами батраки, жившие рядом с крепостью в строительном вагончике. Днём — нет, днём они очищали канал, или точнее, дорогу, асфальтовую, надо было полагать, с высокими бордюрами, которую почему-то всё время затапливало, и две-три снулые фигурки выгребали из неё воду совковыми лопатами. Линецкий видел это сверху, сидя на пороге своей комнаты. Куда вела эта дорога и откуда, было непонятно, она обрывалась, не доходя до замка, но при этом ясно было, что сделали её чересчур глубокой, ниже уровня моря, и откуда-то в неё поступала вода... Это напоминало какой-то старый потёртый бред, субботники, где они всем отделом кололи подводный лёд, военные лагеря, где они всем взводом копали в степи бессмысленную траншею; всё делалось с одной целью — занять людей, и даже когда всё кончилось и страна ушла под воду, кто-то продолжает скрести воду совковой лопатой, как бы уже с обратной стороны, но так же — от забора до обеда, — думал Линецкий, переводя взгляд от вычерпывающих людей к Кара-Дагу... Профиль каменной бородатой головы отсюда был не виден, но Линецкий знал, что он есть и вчерашний монолог выжившего из ума старика — мужа хозяйки — о выдолбленной в подводной стене Кара-Дага стоянке атомных лодок, казался ещё более фантасмагоричным — Линецкий представлял себе, как чёрная голова выпускает изо рта ракету, как она летит... Он провожал её взглядом до самого горизонта и пытался вспомнить прочитанный в детстве шпионский роман «Атомная крепость». Ничего не мог вспомнить, кроме потрёпанной — уже тогда, когда книга попала ему в руки — тёмно-синей обложки с чёрными контурами, а потом менялось освещение и весь залив начинал напоминать сцену амфитеатра, казалось, что Кара-Даг и Хамелеон подтягиваются друг к другу, как будто чей-то большой и указательный пальцы, и вот-вот сомкнутся в кольцо. Линецкий уже больше не знал, что может быть лучше, чем просто сидеть и смотреть сверху на этот залив, поэтому он никуда и не ходил, кроме ближайшей столовой. Днём казалось, что чёрная гора медленно погружается в море, но всё происходило ровно наоборот — гора медленно выпивала море, и не только море, всё вокруг становилось чёрной горой, которая, однако, внутри была полой, никаких подводных лодок там не было, или их не было видно, внутри был первобытный мрак, ни звёзд, ни лунной дорожки, но Линецкий продолжал смотреть сверху — теперь уже только на бетонную квадратную пристань у ворот замка, освещённую жёлтыми фонарями. На краю её стоял подъёмный кран — чтобы поднимать причалившую лодку, или катер. За всё время никто туда не причаливал, и даже тот факт, что пристань исправно драили по ночам швабрами, по мнению Линецкого, вовсе не говорил о том, что всё это кому-то нужно... Может быть, это были работники сцены, может быть, у них были более широкие полномочия, каждый раз, когда они исчезали из серого квадрата, Линецкий машинально искал их в темноте, могло быть и так, что они ходили теперь по чёрной воде, натирая её до утреннего металлического блеска. Выдолбленные в Кара-Даге атомные пещеры — это, конечно, старческий бред, — думал Линецкий, хотя... Ведь с другой стороны — за Хамелеоном — на самом деле был подземный торпедный завод, почему бы тогда было не построить неподалёку от него пристанище для их носителей?
