Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо
То, что со мной произошло, его совсем не смутило. Он даже смеялся. Старался помочь мне обрести равновесие. Меня знобило. Но так всегда бывает, считал он. Когда пьянеешь впервые, это сопровождается ознобом. Он вышел, чтоб взять в багажнике плед, и оставался снаружи довольно долго, и я не сообразила, что он что-то затеял. Когда он вернулся, я уже сетовала, что захотела здесь остановиться. Так как у меня зуб на зуб не попадал от холода, он поднял стекла, завернул меня в плед, включил печку и стал откидывать сиденья, бросив: «С вами все это получается не очень романтично…» Потом он включил радио под предлогом, что под музыку все-таки приятней.
Я оставалась неподвижной, и он положил мне руку на лоб.
— Послушайте-ка, — сказал он, — не надо бояться. Я захватил все что следует.
— Что вы хотите этим сказать?
Он посмотрел на меня с сомнением, потом принялся возиться с ключом от ящика для перчаток. Я обрадовалась, что нашлась забота, которая вынудила его оставить меня в покое. Это продолжалось несколько минут, в течение которых он ворчал, что его отца повесить мало, что у него мания все запирать. Когда крышка поддалась, я увидела, что ящик битком набит бутылочками с сельтерской.
— Ну вот видите, — сказал он. — Тут есть все, что вам нужно.
Я опять не поняла. До меня не доходило, зачем понадобилось набивать ящик бутылками. Мне была противна его манера разговаривать, и я ответила, что не хочу пить. Тогда он с менторским видом заявил мне: «Или вы очень холодная женщина, или просто идиотка».
Я думала, как убедить его ехать дальше, а он вдруг вытянул из кармана фляжку с виски и стал пить из горлышка. И ничего нельзя было придумать, чтобы остановить его. Он пил с закрытыми глазами и был бледен, мне еще подумалось, как бы ему не стало дурно. Несколько секунд спустя его охватило какое-то буйство. Странное опьянение, буйное, непонятное, ожесточенное. Между прочим, он все кричал о тупости девчонок. Похоже, что я его просто вывела из себя. К счастью, вопил он, он знавал других девиц, которые привыкли к делишкам в автомобилях и знали, чем там следует заниматься. Я сказала ему, что хочу как можно скорей вернуться домой. Тогда он принялся орать: «Вы дубина! То вы просите остановиться, а потом думаете только о себе… А я что же? Мне тоже надо прийти в себя. У меня спазмы… Понимаете? Вы мне нужны». Он схватил меня за руки, чуть не сломав пальцы. Ну, что дальше, ты сама понимаешь… Он рухнул на меня, навалился, весь потный, сжал руками мне шею. Я сначала отбивалась, потом уступила. Нес какой-то бред. «Я так несчастен… Прошу тебя… Прошу». Я сдерживалась, чтоб не закричать, но не от боли — ни боли, ни удовольствия я не чувствовала. Только страх. Наконец-то он поднялся. Серое лицо, опавшие ноздри, всю его лихорадку как рукой сняло. Он сразу же повалился рядом со мной, и я услышала плач… Бедный мальчишка. Именно бедный. Стал стонать: «Вы в этом виноваты… Зачем провоцировали меня?» Я была настолько удивлена, что не знала, что и отвечать. Но уже с этой минуты ненавидела его. Это мне было ясно. Наступал рассвет, осветивший мое сильно загрязненное платье. Он снова принялся вздыхать: «Что же нам теперь делать?» Но вдруг замолчал, увидел через окно автомобиля, что какой-то человек выслеживает нас. Когда это он подкрался? Наверное, давно. Может, он был тут с самого начала. Человек с каким-то голодным взглядом. У него были глаза борова, подстерегающего объедки. Омерзительный тип. Жалкий. Со старой, наверно, четырехдневной щетиной на физиономии. Сентрал-парк полон таких типов. Я закричала. Тогда человек сделал движение, как будто хочет открыть дверцу, и я услышала что-то вроде: «Что-то вы мало ее развеселили… Может, требуется подмога?» Я так стремительно защелкнула задвижку, что он замер, рука его осталась на дверце, рот прижат к стеклу, и он заорал: «Вы знаете, что мне надо, или не поняли? Откройте эту суку-дверцу!.. А ну, не пожалеете!» Я испугалась, что он сейчас взломает ее. А парень смотрел на него, прикованный к месту, слишком напуганный, чтоб решиться на какое-то действие. Тогда я сама включила зажигание, подтолкнула руки парня к рулю, сняла ручной тормоз… Наконец-то он сообразил. Машина катилась свободным ходом, а этот орангутанг висел на нашей дверце. Кошмарный тип. Он вопил, рычал: «Спасибо за пикантное зрелище», и продвигался вперед прыжками. Все это было отвратительно. А спутник мой был в таком состоянии, что не мог вести машину. Я пробовала помогать ему, перевела рычаг, поставила на скорость. Но он не мог даже мотор включить. И только когда наконец у него это получилось, бродяга отстал от нас. Мы только слышали, как он крикнул в последний раз: «Дали бы хоть выпить чуток! Можете ткнуть бутылку «скотча» себе в зад, слыхали? В зад…» И еще какие-то угрозы: «Негодяи! Сволочье! Девка!» Кусты скрыли его от нас.
Едва мы проехали каких-нибудь пятьсот метров, как моему водителю стало худо, а так как остановиться, приоткрыть дверцу или же выйти было никак нельзя, его тут же вырвало. Он уткнулся головой в колени, а я пока держала руль. Машина была вся в грязи. И он… И я. Но вся эта мерзость была очень кстати, и я почти обрадовалась этому происшествию.
…Я понимала, что дома я смогу рассказать только об этом, иначе не объяснишь, откуда у меня пятна на платье и почему мы вернулись домой на рассвете. Оставалось только сослаться на то, что случилось с моим кавалером, вот с этим самым молодым человеком, который так хорошо воспитан… Он был пьян до бесчувствия. «Неприятное происшествие, каковое, увы, может произойти и с весьма достойными людьми». Как будто именно так и сказала тетка Рози, насколько мне помнится. Она даже не поинтересовалась подробностями. Разве хватило бы у меня решимости сказать ей правду?
В течение следующей недели я под предлогом боли в горле одевала свитер с высоким воротником, а вокруг шеи еще обматывала косынку. Я вся была в синяках, синяки на руках и на запястьях. Постепенно они исчезли…
А потом тетку Рози посетил его отец. Я была немало удивлена тем, что она весьма радостно встретила известие о его приходе и приоделась, как для важного случая. Бедняжка… О чем это она подумала? Он ведь явился за объяснениями. Прежде всего по поводу машины. Она полна нечистот. Он никогда не видел машину в этаком состоянии. Повсюду бутылки. Пятна. Ящик для перчаток взломан. Чем в ней занимались? С того самого вечера его сын находится в очень болезненном состоянии. Подавленное настроение, истерика. Опасаются нервной депрессии. Я слушала все это за дверью, совершенно растерянная. Я чувствовала, что больше кого бы то ни было имею право быть больной или жаловаться, однако нервная депрессия началась у него, а не у меня… Помнится, я заплакала. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя столь одинокой, такой несчастной, как в тот день. А его отец все допытывался: «Что же произошло?» Он хотел поговорить со мной. Я была в страшной тревоге: что, если этот дурак ему во всем признался?.. Но тетушка Рози отказалась позвать меня. Она сказала ему весьма категорическим тоном, что следовало бы научить молодого человека пить в меру до того, как отпускать его в светское общество. Что его сын был настолько пьян, что не мог ни вести машину, ни идти пешком. Что швейцар нашел его мертвецки пьяным, лежавшим ничком на диване в холле, без галстука, без обуви. Что пришлось одевать его, класть в такси, чистить ковры, диванные подушки. Просто скандал! И что в конце концов ей думается, что она сказала достаточно, хватит с нее того, что она видела и слышала, что в наши дни просто не знаешь, на кого можно положиться, и что она просит посетителя удалиться.
Я была спасена.
Иногда во мне пробуждается воспоминание об этой ночи. Я представляю себе самое худшее из того, что могло произойти. А если б у бродяги было оружие? Он мог пойти на все… Ничто но могло бы спасти нас от него. С машиной произошла бы авария… На следующий день нас бы обнаружили… Вместе… Бездыханных.
Но чаще все это забывается надолго, и меня целыми месяцами занимает только моя работа…
Я слушала… Слушала эти странные речи, невольно вырвавшиеся у Бэбс и заполнившие комнату своей эфемерной новизной. Они, как пар, липли к мебели, к стенам, проникали повсюду; они вызвали странный холодок в уголках рта мистера Мак-Маннокса — такая фальшивая улыбка бывает у клоунов. Все это относилось к Бэбс, она поднялась со стула и начала быстро ходить, прижимая к бедрам полы своего кимоно и начисто забыв развязные повадки модных манекенщиц.
Скажу вам, что все вокруг изменилось. Да, все ощущалось по-иному: ее духи, свежий аромат туалетной воды, которой она пользовалась, запах остывшего кофе в наших чашках и даже силуэты деревьев в Сентрал-парке, их жалкие кривые ветки без листьев, которые как бы обращали к небу свою тоскливую немую мольбу. Мне нужно было что-то сказать Бэбс, но я не находила слов. Мы ведь не были с ней близкими людьми, не могу даже объяснить почему. Я продолжала глядеть на парк.
