Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года
Я приподнимаю голову и зову «Хозяйка!» Но в горле скопилась мокрота, и вышло что-то невнятное. Я прочистил горло.
— Который час?
— За три перевалило! — прозвучало в ответ, голос был резким и высоким и больше напоминал крик.
В последнее время хозяйка, наверно, сильно раскаивается в том, что сдала мне комнату. В этом её ответе с режущими ухо высокими нотками в голосе слышались чертыхания: «Неужто проснулся, паразит этакий?!» Неправда. Я не сплю с утра. Но честнее будет не пускаться в объяснения, которым всё равно никто не поверит. Если бы сегодня это было в первый раз, то и хозяйка, конечно же, проявила бы великодушие и выслушала меня. Однако только начни я с ней разговор по душам с просьбой меня понять (правда, до этого я ещё ни разу не заводил таких разговоров), так вот если бы я только начал, то с её стороны на меня вылилось бы много чего… «Что это ты, студент, всё спишь да спишь? Ты ведь это нарочно просто так вылёживаешь, чтобы не завтракать… Даже не пытайся меня обмануть!» — обрушилась бы она на меня. И теперь среди моих навязчивых идей ещё одна — это то, что гораздо честнее не пускаться в какие-либо оправдания, которым всё равно никто не поверит.
А представим, что в ответе прозвучало бы «за два перевалило». Как хладнокровно не высчитывай, когда после получасового ожидания становится ясно, что я не приду, она тихонько встаёт, внимательно оглядывает красное вельветовое сердечко для записок, открывает дверь чайной и выходит на улицу, где стоит в раздумьях, куда бы пойти… И хоть это совсем лишнее, в то время пока голова определяется с направлением, руки поправляют шарф и одёргивают подол юбки. Одновременно она ощупывает взглядом макушки прохожих, что мелькают на улице то там, то здесь, в надежде увидеть меня. «А тот, кого я жду, всё не идёт…» — быть может, доносится откуда-нибудь известный шлягер. Ёни, прости! Я лежу, словно труп, отрешённо уставясь в потолок. Ещё не труп, но, по-видимому, вскоре из-за холода и голода стану им. Навряд ли, конечно… Но то, что у меня нет сил подняться, чистая правда. Я виноват лишь в том, что не мог знать заранее, что моё мужское достоинство находится в зимней спячке. И обнаружение этого факта гораздо важнее, чем то, что я не пришёл на встречу. Ёни — сестра того самого парня, который не дал мне открытку, та красивая девушка, увидевшая дырку на моём носке и грязную мою пятку сквозь эту самую дырку. Как-то раз я спросил её, заметила ли она мою пятку в тот день? Утвердительно кивнув головой, она сказала, что именно поэтому я ей и понравился. У дочек богатеев есть увлечения, которые трудно понять. Точно так же как в древних государствах было множество странных забав. И то, что увлечения этих богатеньких дочек весьма трудно понять, тоже стало одной из моих навязчивых идей. Вот если бы в тот день я, как ни в чём ни бывало, поднялся по лестнице, сверкая своей пяткой, то я бы ей не понравился, а то, что я, сгорая от стыда, поспешно вскарабкался по лестнице, перескакивая через ступеньки, только повысил мой авторитет в её глазах. Она также добавила, что её пленила моя гордость. Гордость, чёрт бы побрал эту гордость! Неужели гордостью зовётся то, как я впопыхах вскарабкался по лестнице?! По-моему, гордость — это что-то противоположное… Вот тогда-то мне и стало ясно, что я ей сразу понравился. А всё потому, что бескорыстная любовь всегда таит в себе противоречие. Я напомнил Ёни рассказ Данте о том, как он был в аду и спросил у одного человека, который понёс самое мучительное наказание, в чём заключается его грех, и человек ответил, что когда он жил на земле, то славился своей гордыней, поэтому-то теперь так ужасно мучается. А Ёни возразила, что если бы она была Богом, то посадила бы в огненную яму Ада всех тех, кто живёт, забыв про всякую гордость. Если подумать, в этом-то и заключается положительное качество Ёни. Однако мне претит гордость курсантов военного училища. Я имею в виду тех хвастунов, что бахвалятся своей красивой формой и гордой поступью. Любой может так вышагивать, если только оденется красиво. Красивая одежда никак не отражает сути человека, который носит её, а они облачатся в униформу и начинают важничать. Такое впечатление, что они вколачивают себя в эту форму. И важничают не они, а форма, подмявшая под себя человека. Сейчас я попробую вам доказать, что говорю правду. Среди ходящих в развалочку младших лейтенантов, тех, кто окончил училище и надел невзрачную военную форму цвета хаки, тоже встречаются горделиво шагающие субъекты. Значит, придётся признать, что их гордость действительно настоящая. Но самая лучшая гордость из всех, что я знаю, это когда наклоняются, чтобы завязать шнурки. Я имею в виду эпизод со шнурками из «Фабиана» Эриха Кастнера: «Который час?» — спросил кто-то поблизости… «Десять минут первого», — ответил Фабиан. «Благодарю. Надо поторопиться». Обратившийся к ним молодой человек наклонился и наспех завязал шнурки на ботинках. Затем снова выпрямился и, смущённо улыбаясь, проговорил: «У вас случайно нет лишних пятидесяти монет?» «Случайно есть…» — ответил Фабиан и протянул ему две марки. «О, благодарю вас. Очень вам обязан. С ними мне не придётся ночевать в ночлежке Армии спасения», — сказал незнакомец, виновато пожал плечами и, приподняв шляпу, убежал.
Гордость в тупиковой ситуации приняла форму хороших манер. Вот это-то, кажется, и есть настоящая гордость! И то, что гордость — это самый короткий путь к прекрасному, теперь тоже стало одной из моих навязчивых идей.
Где, интересно, сейчас Ёни? А, может, она до сих пор сидит в чайной и ждёт меня. Она уже наверняка узнала из газеты о том, что я провалился. Скорей всего, она даже свяжет воедино то, что я не появился перед ней, и тот факт, что мой рассказ не прошёл по конкурсу, который проводило газетное издательство. Впрочем, нельзя сказать, что эти события не взаимосвязаны. Какая между ними связь, спросите вы? Да самая что ни на есть прямая, точно также, как все в нашей стране, если разобраться, приходятся друг другу родственниками. Список победителей опубликовали вчера. Победитель был один, и, конечно, им оказался не я. А если представить, что я прошёл. Ещё вчера я мог бы занять у кого-нибудь хоть несколько сотен вон, заручившись денежной премией, которую я получу через несколько дней. А значит вчера вечером я смог бы поужинать, сегодня утром позавтракать, а сейчас и пообедать. После чего я бы, прыгая от радости (на сытый-то желудок чего не поскакать), пошёл бы в чайную, чтобы сообщить Ёни о победе (хотя она, конечно, узнала бы об этом и из газеты). Однако я провалился. И денег мне занять не у кого. Друзья понимают, что мои просьбы одолжить денег на самом деле означают, что я прошу не в долг, и так как гарантии того, что я получу премию, нет, то и занять денег мне теперь будет весьма нелегко. Рассказ неудачника провалился. А я даже ответную речь заготовил уже. И звучит она вот так:
«…Мне всегда было любопытно, что испытывает продавец после того, как обманул покупателя, выдав фальшивку за подлинник, и сейчас я, кажется, начинаю понимать… Тот продавец хочет забыть о том, что он продал подделку. Его это не забавляет, и угрызений совести у него тоже нет, он просто решает выкинуть из головы тот факт, что обманул, — и всё. А почему? Да потому, что деньги уже у него в кармане, а купивший товар человек уже успел рассердиться, поняв, что его обманули…»
На самом деле, выставленный мною на конкурс рассказ, был фальшивкой. Мешанина из сюжетов зачитанных до отрыжки Хемингуэя и Марло со стилистикой Хван Сун Вона[30], напоминающая лекарство от всех болезней, которое повсюду продают уличные торговцы. Я знал, что это проигрышный вариант, но подумал — а вдруг мне повезёт, и мой рассказ возьмёт да и выиграет, если члены комиссии окажутся полными идиотами. Поэтому я даже заранее приготовил речь — очень даже искреннюю, но шанс хотя бы раз в жизни побыть искренним улетучился. И мысль о том, что в нашей жизни невозможно быть искренним (кстати, весьма банальное замечание), тоже стала моей навязчивой идеей. Вы спросите, зачем я выставил на конкурс произведение, заранее обречённое на провал, и я отвечу. Потому что нужны были деньги. А добыча денег была самым наичестнейшим делом по отношению к самому себе. Если нужны были деньги, почему я пошёл именно на это, спросите вы. Вот то-то и оно — разве я уже не говорил, что средства часто расходятся с целью? По-моему, ничего отвратительнее, чем это высказывание быть не может. В любом случае, вчера, убитый горем, я слонялся по улицам, где ветер всё сметал на своём пути, и на одной из улиц машинально поднял руку и сорвал со стены киноафишу. От звука рвущейся бумаги я пришёл в себя и увидел, что держу в руках обрывок золотого и бледно-розового цвета. Я приложил свою часть афиши к тому, что осталось на стене — оказалось, что на моём клочке были щёки и голова Ким Новак. А что, если вырезать отсюда круг? И прилепить на мою убогую стенку, безобразнее которой ничего и быть уже не может. Даже на взгляд моих потухших глаз та стена выглядит убого. Стоит только посмотреть туда, как сразу же возникает мысль: «Боже, ну и убожество!» Смогу ли я? Прилепить на ту убогую стенку щёки Ким Новак? Жутко хочется тэмпуры[31] из батата. И с чего это вдруг батат во фритюре?! Однако, как бы то ни было, хочется именно его. Батат во фритюре, обсыпанный чёрными семечками кунжута. Стоило только подумать о нём, как судорожно подступила слюна. Мой рот криво улыбается в сторону той убогой стены. Прошлой ночью во сне я что-то ел. Когда голодаешь, всегда видишь сны, в которых что-то ешь. Если приснится такой сон, то заболеешь. Но так как несколько дней назад я уж успел простудиться, то заболеть ещё раз мне не грозит. Хочется, чтобы пришёл хотя бы тот мой приятель — брат Ёни. Только он и знает, где я живу. У него в кармане всегда есть несколько тысячных банкнот. Иногда он вытаскивает из малюсенького кармашка, того самого, что спрятался под поясом брюк, в котором часто носят печать, и куда я складываю билет, когда еду поездом, так вот из этого самого кармашка мой приятель вытаскивает сложенную в несколько раз пятисотенную банкноту и, демонстрируя её мне, раздумывает, пойти ему в театр или нет, В такие моменты я начинаю ненавидеть его всей своей душой и восклицаю: «Терпеть не могу таких пижонов, как ты, что бахвалятся своими деньгами. Как было бы хорошо, если бы наступила абсолютная пролетарская республика!» В ответ он издавал мяуканье, подражая кошке, и заявлял: «Терпеть не могу таких типов, как ты, которые выставляют свою бедность как какую-то привилегию. Вот было бы здорово, если наша страна превратилась бы в абсолютное капиталистическое государство!» Однако ни того, ни другого не надо! Идея, в которой чувства выходят за грани разумного, убийственна. Нельзя склоняться ни в одну из сторон, самое лучшее — это, мучаясь, занимать промежуточную позицию. И теперь мысль о том, что самый правильный подход — страдая, держаться середины — стала очередной моей навязчивой идеей. А что такое эта середина? Скорее всего, это близко к позиции Ёни. В романах восемнадцатого века много говорилось о любви между умной благородной дочкой буржуа и юношей-пролетарием. Похоже, в восемнадцатом веке таких случаев было много. Хотя в действительности такого, может, и не было. Кто знает, вдруг романисты просто выдумали это, так как им такая история казалась очень красивой. А всё почему? Да потому, что писатели — это такой народ, что выдаёт желаемое за действительное. Как бы там ни было, но похоже, в двадцатом веке мало что изменилось по сравнению с восемнадцатым. Да и с какой стати что-то должно меняться? Во всяком случае, в делах любовных всё по-прежнему. Наверняка и тогда были люди, отрицающие существование любви, и люди, которые утверждали её абсолютность, да и сейчас найдутся такие, для которых любовь — это всё, и те, которые считают, что любви нет. Скорей всего, то, что существует сейчас, пришло к нам из прошлого. Это тоже превратилось в одну из моих навязчивых идей. Похоже, существовать на протяжении веков — это своего рода привычка, точно так же, как люди привыкли делать детей и бросать их на произвол судьбы, уходя из этого мира. В результате идёшь по жизни своей дорогой и умираешь. Однако в стороне от тех, кто идёт по жизни своим собственным путём и умирает, стоит один безумец, который слепит воедино общие черты этих самобытных людей и попусту болтает о том о сём. И тогда живущие после тех, кто уже умер, прельщённые этим сумасшедшим, стараются подладиться под те общие признаки, созданные им, и в конечном итоге сами становятся сумасшедшими. Получается, что к тем, кто достойно прожил свою жизнь, можно отнести лишь тех, кто жил до появления этого безумца. Да и, вообще, были ли такие люди? Адам и Ева? Гм, все мои гипотезы такие непоследовательные. Сначала, вроде, кажется, что похожи на правду, а потом оборачиваются ложью.
![Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года [неофициальный перевод]](/uploads/posts/books/127080/127080.jpg)
