Джоанн Харрис - Остров на краю света
— Вот, миленькая, разверни. Красный тебе пойдет. Я знаю.
Мать всегда считала, что я в отличие от нее самой и Адриенны просто не интересуюсь красивыми вещами. Я сама создала у нее такое впечатление своими презрительными замечаниями и явным равнодушием к собственной внешности, но на самом деле я презирала свою сестру, ее вырезки из журналов, ее косметику, ее хихикающих подружек — потому что знала, толку мне от этого все равно не будет. Лучше притвориться, что меня все это не интересует. Лучше, если мне будет все равно. Оберточная бумага хрупко похрустывала под пальцами. На мгновение я потеряла дар речи.
— Тебе не нравится, — сказал Бриман, и усы его обвисли, как у грустного пса.
Я онемела от удивления.
— Нравится, — выдавила я наконец. — Очень.
Он в точности угадал мой размер. Платье было прекрасно: ярко-красный крепдешин сверкал в холодных лучах утреннего солнца. Я представила себя в этом платье в Париже, может, в босоножках на высоком каблуке, с распущенными волосами…
Бриман был смешно доволен собой.
— Я надеялся, что тебя это немножко отвлечет. Чуть развеселит.
Его взгляд упал на сумку у моих ног.
— Это что, малютка Мадо? Искала сокровища на пляже?
Я помотала головой:
— Эксперимент.
С Флинном мне было легко говорить о своем открытии. С Бриманом оказалось намного труднее, хотя он слушал без тени улыбки, время от времени заинтересованно кивая, пока я рассказывала о своих находках, помогая себе жестами.
— Вот Ле Салан. Видите, как проходят основные течения с Ла Жете. Вот — преобладающий западный ветер. Вот тут — Гольфстрим. Мы знаем, что Ла Жете прикрывает остров с востока, но вот эта, — ставя ударение на слове жестом указательного пальца, — песчаная банка отводит это течение вот сюда, и оно проходит мимо мыса Грино и оказывается вот тут, у Ла Гулю.
Бриман молча кивал, чтобы я продолжала.
— Точнее, оказывалось. Но теперь все изменилось. Вместо того чтобы упираться в Ла Гулю, оно проходит вот тут… и останавливается тут…
— Да, у «Иммортелей».
— Именно поэтому «Элеонора» проскочила мимо бухты и оказалась на другой стороне острова. Потому и макрель ушла оттуда сюда!
Он снова кивнул.
— Но это еще не все, — продолжала я. — Почему все изменилось именно сейчас? Что именно произошло?
Он как будто задумался на минуту. Глаза его обратились к морю, и в них отразился солнечный свет.
— Смотрите.
Я показала через пляж, на свежевыстроенные сооружения. С того места, где мы сидели, их было очень хорошо видно — тупой нос мола, обращенный на восток; волноломы по обе стороны.
— Теперь понятно, что произошло. Вы надстроили мол ровно настолько, чтобы защитить пляж. Волноломы помогают сохранить песок, чтобы его не смывало. Мол загораживает пляж и самую малость смещает течение, вот сюда, так что песок переносится с Ла Жете — с нашей стороны острова — в сторону «Иммортелей».
Бриман опять кивнул. Конечно же, сказала я себе, он не понял в полной мере, что следует из моих слов.
— Ну неужели вы не понимаете, что случилось? — напирала я. — Надо что-то делать. Надо прекратить это, пока не стало еще хуже.
— Прекратить? — Он поднял бровь.
— Ну да. Ле Салан… затопление…
Бриман сочувственно положил руки мне на плечи.
— Малютка Мадо. Ты хочешь помочь, я знаю. Но «Иммортели» надо защищать. Для того волноломы и построены. Не могу же я теперь их снести только потому, что какое-то там течение повернуло в другую сторону. Почем я знаю, может, оно бы и без того повернуло.
Он испустил свой обычный монументальный вздох.
— Представь себе сиамских близнецов, — сказал он. — Иногда их приходится разделить, чтобы выжил хоть один.
Он вперил в меня взгляд, чтобы убедиться, что его слова доходят.
— И порой приходится делать нелегкий выбор.
Я уставилась на него, внезапно словно оцепенев. Что он такое говорит? Что придется пожертвовать Ле Саланом для спасения Ла Уссиньера? Что происходящее в каком-то смысле неизбежно?
Я вспомнила, как все эти годы он поддерживал отношения с нами: словоохотливые письма, посылки с книгами, подарки по случаю. Он не хотел отсекать ни одной возможности, не рвал связей. Защищал свои капиталовложения.
— Вы знали, верно? — медленно произнесла я. — Вы с самого начала знали, что это случится. И никому ни словом не обмолвились.
Он умудрился всем телом, согбенными плечами, руками, глубоко засунутыми в карманы, выразить свою боль и обиду от такого жестокого обвинения.
— Малютка Мадо. Как ты можешь такое говорить? Конечно, это несчастье. Но такое случается. И, с твоего позволения, это еще одна причина побеспокоиться о твоем отце, и я совершенно уверен, что в конечном итоге ему будет гораздо лучше в другом месте.
Я посмотрела на него.
— Вы сказали, что мой отец болен, — отчетливо сказала я. — Что именно с ним не так?
Я увидела, что он на мгновение растерялся.
— У него больное сердце? — напирала я. — Печень? Легкие?
— Мадо, я точно не знаю и честно тебе скажу…
— Рак? Цирроз?
— Мадо, я же сказал, я точно не знаю. — Радушия у него поубавилось, и челюсть заметно напряглась. — Но я могу в любой момент пригласить своего врача, и он даст тебе обоснованное заключение специалиста.
«Своего врача». Я поглядела на подарок Бримана, завернутый в кокон оберточной бумаги. Солнечный свет ласкал алый шелк. Он прав, подумала я: мне идет красное. Я знала, что могу просто оставить всё на него. Уехать обратно в Париж — в галереях как раз начинается сезон, — начать новую серию картин. На сей раз городские пейзажи и, может, портреты. Я уже десять лет рисую одно и то же — пора бы, наверное, и сменить тему.
Но я знала, что никогда этого не сделаю. Все изменилось: остров изменился, и что-то во мне изменилось вместе с ним. Тоска по Ле Салану, жившая во мне все годы, что я была в отъезде, стала чем-то другим — более нутряным, более жестким чувством. А мое возвращение — все иллюзии, все сантименты, все разочарования, вся радость, — теперь я поняла, что ничего этого на самом деле не было. На самом деле я вернулась домой только сейчас.
— Я не сомневался, что могу на тебя рассчитывать. — Он принял мое молчание за согласие. — Знаешь, ты можешь переехать в «Иммортели», пока мы не разберемся со всем этим. Мне неприятно будет, что ты в том доме, с Жаном Большим. Я тебя поселю в свой самый лучший номер. За счет заведения.
Даже сейчас, хотя я точно знала, что он что-то крутит, я почувствовала совершенно неуместную благодарность. Я стряхнула это чувство. Я услышала собственный голос:
— Нет, спасибо. Я останусь дома.
16
Следующая неделя принесла с собой еще порцию ненастья. Солончаки за деревней затопило, и два года работ по осушению пошли насмарку. Поиски святой пришлось временно прекратить из-за высоких приливов, при том что лишь у кучки оптимистов еще осталась надежда ее отыскать. Погибла вторая рыболовная шлюпка: «Корриган»[18] Матиа Геноле, самую старую из рабочих лодок на острове, выбросило сильным ветром на сушу совсем рядом с мысом Грино, и Матиа с Аленом не удалось ее спасти. Даже Аристид сказал, что лодку жалко.
— Сто лет ей было, — горевала Капуцина. — Помню, как она выходила в море, когда я еще девочкой была. Паруса были красивые, красные. Конечно, у Аристида в те времена тоже была лодка, «Péoch ha Labour»,[19] я помню, они выходили в море вместе, и каждая пыталась поймать ветер так, чтоб перехватить его у другой. Конечно, еще до того, как Оливье, Аристидов сын, погиб, а сам Аристид потерял ногу. После того «Péoch» гнила в ручейке, пока ее не забрали зимние приливы, и Аристид даже пальцем не шевельнул, чтоб ее спасти.
Она пожала пухлыми плечами.
— В те дни, Мадо, ты бы его не узнала. Он был тогда совсем другой, мужчина в расцвете лет. Смерть Оливье его вчистую подкосила. Он про него никогда не говорит.
Нелепый несчастный случай. Как всегда. Оливье и Аристид осматривали разбитый траулер на Ла Жете, при отливе; внезапно траулер сдвинулся, и Оливье застрял ниже ватерлинии. Аристид пытался добраться до него на «Péoch», но провалился между своей лодкой и корпусом разбитого корабля, и ему раздробило ногу. Он звал на помощь, но никто не услышал. Через три часа Аристида подобрала идущая мимо рыбацкая лодка, но к этому времени уже начался прилив, и Оливье утонул.
— Аристид все слыхал, — сказала Капуцина, отправляя вдогонку кофе глоток черносмородинового ликера. — Говорит, слышал, как Оливье звал на помощь, кричал и плакал там внизу, пока вода поднималась.
Тела так и не нашли. Траулер не успели обыскать — его утащило приливом в Нидпуль, он ушел под воду слишком глубоко и слишком быстро. Илэр, местный ветеринар, ампутировал Аристиду ногу (в Ле Салане врача не было, а обращаться за помощью к уссинцу Аристид наотрез отказался), но Аристид утверждает, что чувствует ногу до сих пор — она зудит и ноет по ночам. Он считает, это потому, что Оливье не похоронили. Зато похоронили ногу — Аристид настоял на своем, — и могила в дальнем конце Ла Буш сохранилась до сих пор. Она отмечена деревянным столбом, на котором написано: «Здесь лежит нога старого Бастонне — отправилась в рай вперед хозяина!» Вокруг столба кто-то посадил нечто с первого взгляда напоминающее цветы, но если приглядеться, оказывается, что это картошка. Капуцина подозревает Геноле.
