Анджела Картер - Любовь
Как и в любой другой субботний вечер, Аннабель носила меж посетителей свою улыбку, будто полный тазик воды, и приходилось двигаться очень осторожно, чтобы не пролить ни капли. Ли объявился в клубе раньше, чем Аннабель ждала его, и она смутилась; даже спряталась за пластиковым деревом, чтобы посмотреть, каков он, когда сам по себе, ибо в последнее время она иногда задумывалась, существует ли он вообще, когда ее нет рядом и некому проецировать на него ее представление о нем. Его красота, уже, правда, несколько потрепанная, никогда не совпадала со средой, в которой он оказывался, поскольку теперь он по-прежнему и даже больше, чем когда-либо, напоминал симпатичного бандита с большой дороги, хотя по профессии был школьным учителем. Поэтому Аннабель вовсе не удивило, когда она заметила, насколько вырастает в танцзале его самообладание — чисто из самозащиты.
Уже потом, споласкивая в баре стаканы и пристально наблюдая за ним, она была абсолютно уверена, что он — также творение ее рук, и, когда он подошел к какой-то юной блондинке, Аннабель ощутила только жалость и слабый укол презрения: она же различала сквозь его одежду светящиеся контуры сердца и тлеющие буквы ее собственного имени и была уверена, что по своей воле он поступать не может. Мысленной ловкостью рук она сделала последовавшую драку неизбежной; ее околдовывали собственные силы — разложив отдельные события и изучив их, как гадальные карты, она предрекла, что Баззу пора возвращаться. Не исключено, что вскоре она сможет указывать ветру, когда и куда ему дуть.
Поскольку часов в доме не было, а завести свои Ли забыл, он положился на интуицию и пришел в клуб едва после полуночи: в его немой комнате неразмеченные минуты ползли слишком медленно. Швейцар уже хорошо знал его и пропустил; Ли уселся за вульгарный столик, и Аннабель принесла ему выпить; интерьер настолько напоминал о его собственном рабочем происхождении, что жена здесь казалась сущим анахронизмом. Она улыбалась, но он не признал плагиата, поскольку себя с такой улыбкой ни разу не видел; понял он одно: улыбка милая, необычная и какая-то тревожная, ибо казалась на Аннабель до того чужой, что после ее ухода запросто могла бы повиснуть в воздухе, словно улыбка Чеширского кота.
Ужасно усиленная музыка из крайне мощного проигрывателя и непрестанная чехарда раскрашенных огней состязались в воздухе так шумно, что, когда человек за ближайшим столиком чиркнул спичкой и какое-то время подержал ее на весу, прежде чем прикурить, маленькое, чистое и ровное пламя посреди неоновой толчеи оказалось поразительным, как аккорд тишины. Огонек высветил три лица — два мужских и одно девичье, как бы завьюженное ореолом соломенных волос. То была его ученица, Джоанна, и в данный момент она подвергалась сексуальным домогательствам — мелким, но неприятным. Как только спичка погасла, сосед справа сунул руку ей в вырез блузки и, выпендриваясь перед соседом слева, принялся тискать ее правую грудь. Девушка заерзала на стуле от смущения, а вовсе не от удовольствия, а сосед хихикнул, точно мяукнул, и стал нашаривать застежку блузки у нее на спине. Оба были просто мальчишками, хотя и постарше ее, и в обоих чувствовалась некая элегантность платья и манер; они явно сняли ее просто так, а потому и относиться к ней могли как заблагорассудится.
Она же чувствовала себя не в своей тарелке, и первые признаки страха у нее на лице им очень понравились. Они хохотнули, перемигиваясь поверх ее головы, и бешеные огни в какой-то миг высветили на ее круглых белых щеках яркие дорожки слез. Когда Ли угрожающе навис над пацаном справа и проговорил: «Оставьте ее в покое», тот рассмеялся ему в лицо с безмятежной самоуверенностью среднего класса, к которой примешивался призыв к терпимости и мужской солидарности; рука его тем временем продолжала трепать девчонкину грудь, пока Ли не заехал ему по зубам, отчего хохочущий рот превратился в смятенный провал.
Отлепившись от Джоанны, второй промямлил: «Эй… послушай-ка…» — словно пародируя самого себя. Джоанна вскочила на ноги и опрокинула столик, так что все стоявшее на нем — стаканы, пепельница, коньячный бокал и свеча — разлетелось вдребезги, раскатилось по полу; девчонка в суматохе испарилась, а оба пацана сразу же кинулись на Ли; тем временем от горящей свечи вспыхнул тюль.
Субботний вечер — самое подходящее время для драки, и Ли, отставной ветеран подобных побоищ в такое же время и таких же местах, ощутил, как к нему возвращается былой боевой дух. Точно ныряешь в прошлое; все просто, элементарно и непреднамеренно. Ничего общего с тем человеком, которым он стал.
Первая пауза в боевых действиях наступила, когда Ли пихнули в самое пламя и он, отпрянув, чуть не сшиб мужчину в смокинге и с огнетушителем; тот, ругнувшись, оттолкнул его вбок и атаковал возгорание струйками пены. Многие танцоры продолжали двигаться под музыку, будто ничего не случилось: как пожар, так и драка происходили в одном уголке танцзала, но все, кто оказался поблизости от очага, ввязались в потасовку. Ли заметил, как пацан, тискавший Джоанну, слепо отползает в лабиринте ног и перевернутых стульев, изо рта у него хлещет кровь, а еще кто-то пинает второго, уже свалившегося на пол. Завизжали женщины, из тлеющих портьер повалил дым. Еще один мужчина в смокинге вывалил из ведра песок вместе с окурками и засохшей блевотиной прямо на голову первому пацану. Вероятно, перепутал с водой. А огни продолжали тем временем изменчиво пульсировать, и весь этот хаос омывался всевозможными красками одна другой романтичнее. Ли решил, что пора сматываться, и незамеченным выскользнул из суматохи. На сердце у него было абсурдно легко: незначительная потасовка в танцзале напомнила ему, как просто было когда-то действовать не задумываясь, по первому импульсу, и получать мгновенное удовольствие.
Поэтому побоище — или потасовка — вовсе не оказалось для него незначительным: пока Ли мутузился там, он совершенно забыл об Аннабель и, не помня о ней, был счастлив, даже не пытаясь быть счастливым. Когда ему было двадцать, он бы сделал себе выволочку за такое потворство собственным слабостям, ибо тогда верил, что счастье — свойство, обретающееся в носителе счастья и никак не связанное с окружающей средой. Теперь же он был старше и понимал, что теорию его трудно, а то и вообще невозможно применить на практике. Будь у него достаточно времени, он бы, наверное, крепче задумался, что означает столь внезапный, неожиданный и замечательный натиск счастья, а в конце концов пришел бы к выводу: надо, наверное, перестать любить Аннабель, чтобы сохранить в целости те немногие остатки себя, что еще можно спасти. Но, как и оказалось, времени не было совсем.
В дверь поскреблись — значит, к ним гости, хотя никто теперь к ним в гости не заходил, пусть Аннабель сегодня и сидела на диване с видом человека, чего-то ожидающего. Шорох не смолкал, а когда ни один из сидевших в комнате не подал голоса, дверная ручка повернулась. Стоял теплый воскресный день в начале июня, и в окна били живые солнечные лучи, но только разбивались о толстую корку грязи на стеклах, так что в комнату проникала лишь морось расплывчатого света, отражаясь от частиц слюды, тут и там проблескивающих в пыли, которая окутывала все и вся траурной вуалью. На плечиках всех пузырьков из коллекции Аннабель тоже осела пыль, она гребнями выстилала рамы картин и тучами поднималась с плюша кресел или скатерти, если кто-нибудь случайно до них дотрагивался. Отражения больше не могли пробиться сквозь копоть на зеркале, а на гривах и в каждой деревянной глазнице львиных голов на ручках буфета скопились мягкие песчаные отложения. Пыль покрывала стеклянный ящик так густо, что трудно было разглядеть: лисье чучело внутри тоже болело — вся морда посерела от плесени, а на шкуре вылез и прекрасно себя чувствовал грибок. В комнате не осталось ничего, что не пачкало бы руку при малейшем прикосновении: у Ли не было ни времени, ни желания убирать или мыть, а Аннабель это никогда не приходило в голову. Краски ее настенных росписей уже начали выцветать: лица желтели, цветы увядали, а листья бурели, как бы пародируя осень, хотя, если хмуро выглянуть в смутное окно, в ярком летнем воздухе на площади все деревья оделись свежей листвой. Будто сам дух извращения так прочно поселился в этой комнате, что она могла по своей воле менять времена года.
Еще не понимая, как его тут примут, в квартиру просочился Базз — нервозность свою он маскировал жестами одновременно извилистыми и вялыми. Сначала он сощурился, чтобы украдкой оглядеть, как тут все переменилось; увидел комнату, похожую на детскую, где только что бесились, но убежали в школу: все загажено, переломано, мебель стоит как ни попадя, а в спальне отовсюду торчит нестиранное белье. Картиной он остался доволен.
— Привет, Алеша, — сказал он брату и уселся на пол у стены под своим обычным евклидовым углом. С братом он обменялся парой реплик — тот сидел за столом и проверял сочинения о различных аспектах современных международных отношений, — а затем они с Аннабель вновь пустились в бесконечную беседу молчаний и намеков, как будто она и не прерывалась вовсе. Аннабель была необычайно оживлена, время от времени посмеивалась, но свою новую улыбку на Баззе не пробовала — считала, что он сразу увидит ее насквозь. Они с Баззом закурили, и сквозь соринки, танцевавшие в воздухе, поплыл сладкий тяжелый аромат, что гармонично мешался с пропитавшим комнату густым запахом старой одежды.
