Горан Петрович - Различия
Но сам городок, Врнячка-Баня, в отличие от своих предупредительных жителей, переносит это нашествие с некоторой сдержанностью, никому не отдаваясь полностью, каждому позволяя взять ровно столько, сколько нужно, чтобы повсюду, не умолкая, шла молва о его удивительной красоте. И где-то там далеко постоянно растет чье-то желание его увидеть, например, в лучах первого весеннего солнца, в конце апреля, когда романтичные виллы и пансионы с кружевными фронтонами погружаются в густеющую с каждым днем зелень курортного парка. Таким образом, состав приезжих постоянно обновляется. А потом все повторяется.
Разбухшая дверь и штора бледно-желтого цвета
В конце апреля на террасе одной из обветшавших вилл в стиле классицизма вдруг начинает потрескивать французская дверь, примерно так, как потрескивает прошлогоднее яблоко, которое пытаются разломить руками. Терраса пуста, поэтому кажется, что она больше, чем на самом деле, хотя, с другой стороны, она не такая уж маленькая, в ней семь на десять шагов взрослого человека. Сама же вилла расположена на середине склона, рядом с лестницей, которая ведет от Купальни к так называемому замку Белимарковича. Там, на середине склона, между роскошным парком и домом военного министра времен династии Обреновичей, члена Наместничества, героя войны с Турцией и здешнего мецената, уже почти сотню лет покоящегося в семейном склепе, генерала Йована Белимарковича.
Французская дверь потрескивает и потрескивает, она была заперта на ключ всю зиму, дерево разбухло от холода и влаги, пропитавшей волокна. Если бы у кого-то нашлось желание и время из весны в весну сравнивать звук, следить за ним, то он, конечно, заметил бы, что дверь все упорнее сопротивляется апрельскому открыванию, что каждый год нужно все больше усилий, чтобы распахнуть ее, что все чаще кажется, что она не поддастся рукам, толкающим ее изнутри.
Так кажется, но дверь под натиском всегда уступает — под дрожание стекол с гранеными краями, под треск дерева и скрип петель она все-таки открывается. Даже местные больше не замечают перемен на обветшавшем фасаде в стиле классицизма, на террасе второго этажа виллы, расположенной на середине склона, рядом с лестницей, которая ведет от Купальни к так называемому замку Белимарковича. А уж туристы, так они на подобные мелочи и вовсе не обращают внимания. Они увлечены самым красивым курортом страны. Они, все вместе и каждый в отдельности, увлечены прогулками от источника к источнику с лечебной водой, брошенными тайком любовными взглядами, поющими и пляшущими на каждом углу уличными артистами, разглядыванием сувениров, вчерашней или предстоящей сегодня вечером партией в преферанс, они отправляют первые открытки, в которых сообщают своим дорогим и близким, что только что благополучно прибыли, только что разместились и уже чувствуют себя гораздо лучше.
Итак, разбухшая французская дверь долго, очень долго тихонько поскрипывает, а когда начинает открываться, издает резкий треск. Почти выстрел. Так бывает, если руками удается разломить прошлогоднее яблоко. И тут же, даже при безветренной погоде, чувствуется это внезапное движение воздуха. Может быть, в квартире открыто что-то еще, возможно, кто-то умышленно устраивает сквозняк, а может, что-то большое, одновременно невидимое и недоступное для понимания после долгого многомесячного заключения рвется на свободу. Это заметно по занавеске. Отяжелевшая за зиму штора несколько мгновений колышется, видны подрагивающие края бледно-желтой парчи. Да, именно так, штора несколько мгновений колышется, а тут вдруг налетает настоящий порыв ветра, занавеска трепещет, вздымается, надувается, а потом медленно, вся, до последней нитки на бахроме, недвижимо повисает.
А странный сквозняк, это нечто невидимое и недоступное для понимания, кто знает, что это такое, словно продолжает лететь дальше — на крышах соседних зданий резко оживились флюгеры, десятки петушков из кованого железа бешено вращаются, указывая на все стороны света. Но на террасе все еще никого нет. Этот кто-то словно ждет, чтобы внешнее и внутреннее давление полностью уравновесилось, словно ждет, когда комнаты на втором этаже и вся Врнячка-Баня, а может быть, и весь белый свет закончат обмен тем, что могут друг другу предложить, сообщить. Да, без сомнения, и весь белый свет, потому что это необъяснимое движение воздуха продолжается, удаляется, ближайшие флюгеры уже успокоились, петушки из кованого железа угомонились, но зато затрепетали десятки разноцветных флажков, которыми украшен бульвар, а в следующее мгновение уже и верхушки далеких тополей вокруг Врняца.
Однако этого почти никто не замечает. Тем более отдыхающие, увлеченные красотами пробудившегося парка, охваченные страстями — любовными или картежными, озабоченные советами лучших здешних докторов, а то и просто исполненные решимости поправить свое здоровье и написавшие близким, что первый осмотр прошел хорошо, что врачи высказали оптимистические прогнозы и категорически подчеркнули, что многое зависит и от обычной воли пациента.
Как шрам от древнего стигмата
Лишь полчаса спустя, а иногда и больше, на большую террасу выходит серьезный мальчик среднего роста, с черными курчавыми волосами. Ему всего двенадцать. В руках он держит метлу с обломанной сверху палкой и обтрепанными снизу прутьями, он аккуратно сметает все, что осталось здесь после долгих зимних месяцев. В основном это чешуйки краски и куски штукатурки, которые сначала вздулись пузырьками, а потом отвалились от верхней части обветшавшего фасада... песчинки того песка, который давным-давно был замешан в эту самую штукатурку и который теперь словно стремится вернуться туда, откуда его привезли и просеяли, в недра Западной Моравы... каким-то чудом уцелевшие скукожившиеся листья липы... кучки ломких еловых иголок... застывшие капельки сосновой смолы... прошлогодние лепестки и перышки птичьих стай, которые пролетали над склонами Гочи... иногда и потерянный строительный материал для ласточкиного гнезда... соломинка... закрученный виноградный ус из долины Левач, за горой... завиток пакли... затвердевший комочек грязи, который болтливая птица неосмотрительно выронила из клюва...
Курчавый мальчик делает свою работу старательно. Сметает мусор на развернутый лист какой-то газеты, на крупные кричащие заголовки, на мелкие буквы и фотографии улыбающихся актеров и политиков между ними. Наконец все собранное и завернутое пухлым комом в газету он куда-то там уносит, в комнаты на втором этаже. Все это уносит туда, а оттуда начинает выносить цветочные горшки. Осторожно. И растения, и горшки все разные. И те и другие выглядят очень старыми. Усталыми. Мальчик расставляет их так, словно точно знает, где какой стоит. Не туда и не туда, а именно вот сюда, с точностью до сантиметра. Как будто на большой террасе у каждого горшка есть свое, испокон веков закрепленное за ним место.
Вообще-то, хотя снизу, со стороны Купальни, этого заметить нельзя, мальчик действительно знает, как располагать горшки, ведь у каждого из них свой диаметр и на пористых плитках пола они уже давно оставили следы. Просто каждый надо поставить на проступивший за долгие годы красноватый кружок, напоминающий печать, очерченную округлой линией ржавчины, или окислившийся шрам какого-то древнего стигмата. Да, когда смотришь снизу, всего этого увидеть нельзя...
Но если смотреть под другим углом, сверху, медленно спускаясь по лестнице от замка генерала Белимарковича, не остается никаких сомнений: даже ребенок для всего может найти правильное место, даже двенадцатилетний мальчик может определить, что с чем связано.
Что-то вроде семейного бизнеса
Потом серьезный мальчик приносит тряпку, жесткую щетку и полный воды эмалированный таз. Так же старательно он протирает каждый листик усталых растений, каждый горшок. От влаги все становится более интенсивного, близкого к первоначальному цвета. Цветы словно заново позеленели, как будто только что пробились из темной земли. Стебли остались все теми же, старыми, давно одеревеневшими, искривившимися, с наростами и торчащими остатками сломанных веток, но лес листьев словно омолодился.
А горшки? Они под мокрой тряпкой ненадолго зарумянились, кажется, что совсем недавно чья-то неизвестная рука нанесла на них рисунок и сняла с гончарного крута. Три самых больших горшка сделаны из терракоты, средний из фарфора, а еще один, маленький, из майолики. И на каждом — свой сад причудливых узоров с искусно вплетенными фигурками птиц. Общие у них только сетки мелких трещин на глазури.
Правда, каждый год, в конце апреля, под влажной тряпкой какой-нибудь кусочек этой красоты отваливается, горшки понемногу растрескиваются, все больше стареют. Мальчик их поворачивает, всегда только в границах круглого следа, так что хозяину комнат и террасы тревожные изменения не заметны. Но каждый год, в конце апреля, становится очевидно, что одно из растений завяло или что один из горшков вот-вот рассыплется. И мальчик жесткой щеткой оттирает с плиток пустой ржавый кружок, так что хозяин дома и террасы не сможет найти подтверждение тому, что чего-то тут не хватает.
