Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
В вестибюле первого этажа их нагнал Восковой. Он был не в своем уме и истерически, дрожащими пальцами, перебирал пуговицы на рубашке, точно проверял, не посыпались ли. «Ляг в гроб, ляг в гроб», — без устали повторял он, обегая вокруг Пиздодуева и, снизу вверх, заглядывая ему в глаза. А Степан послушал-послушал и говорит. «Не-а, — говорит, — не лягу». — «То есть как — не ляжете?» Восковой прямо опешил. «Да так, не лягу, и все. Вы чем-то удивлены?» — «Удивлен», — искренне признался малоросток. И стал озираться по сторонам в поисках подкрепления. Но никого вокруг не было, лягушатники шебуршали по углам, обделывая напоследок свои делишки. И тогда Восковой вложил в рот два пальца и пронзительно засвистел. Свист, огибая кадки с плевательницами, запоры и тупики, разлился по мраморным коридорам штаба. «Пхостите, что я встхеваю, — обратился Сыркин к свистящему и приложил к груди руку, — но, повехьте моему опыту, в совхеменном цивилизованном михе политика так не делается».
МетафораОни вышли наружу. Перешли на другую сторону. Остановились.
Уже светало.
Степан сдвинул на лоб опостылевшие очки, распрямил плечи и, расставив слоновьи ноги, погрузил руки в карманы широких брюк. Мирон достал носовой платок и громко высморкался; потом зябко поежился, запахнул пиджак и обхватил локти ладонями. Так они и стояли, задрав кверху головы. А там, над дальними и близкими крышами, уже розовели рассветные отблески. Подкрашенные облака, в ожидании восходящего солнца, сгрудились у края земли, заглядывая за горизонт. «Тепехь вам куда?» — спросил Сыркин. «Мне налево, — без уверенности ответил Степан. — А вам?» — «Не знаю, навехное, мне напхаво». — «Ну, тогда прощайте». — «Пхощайте». И они развернулись, чтобы идти в разные стороны.
«Да, — обернулся вдруг Сыркин, Пиздодуев притормозил. — Степан, сдехите и выбхосьте эти омехзительные усы, впхочем, очки, бехет и пехчатки вам тоже больше не пхигодятся. Маскахад, полагаю, закончен». — «Маскахад, — вдруг резко и некрасиво передразнил его Степан и с горькой обидой добавил. — У вас вся жизнь — маскарад. Спасибо, как говорится, что разок пригласили. Пора и честь знать. Не буду вас впредь беспокоить, я понял». — «Во-пехвых, — сказал Сыркин, — хазве я вас пхиглашал? Не пхипомню. Следуя истохической пхавде, вы сами ко мне напхосились. И втохое, позвольте вам хазъяснить, что „маскахад“ — всего лишь фигуха хечи, метафоха». — «Наелся я ваших „метафор“, не могу уже разобрать, где по правде, а где обман. Поэтому больше ко мне в душу не лезьте». — «Степан, в это тхудно повехить! Вы, человек вполне взхослый, даже не потхудились хазузнать пхиходу метафохы?! Впхочем, у нас с вами не было места и вхемени поговохить о литехатухе сехьезно», — и Сыркин коснулся его плеча. Степан, услышав «литехатуха», само упоминание о которой считал подлостью, — отскочил как ошпаренный. И тут, наблюдавшие за сценой из-за угла, на него накинулись лягушатники. Они карабкались по штанинам, заползали за ворот рубашки и слезно просили: «Стихи. Дай нам еще стихи». Ярость охватила Степана, и он принялся сбрасывать просящих щелчками: «Суки, пошли вон! Вон, говорю, пошли!» Но они медленно поднимались с земли и опять настойчиво лезли вверх, ввинчиваясь, словно клещи, в его тело. Теперь они хозяйничали внутри, распиливая пилочками для ногтей его сердце. И Пиздодуев, заглянув ненароком в себя, увидел там кашицу, водянистую и осклизлую. «Ну, вот и ладно, вот и добро», — пробормотал Степан, но это странное слово «метафоха» опять настигло его и потянуло обратно, из беспросветного лягушачьего небытия.
«Метафоха, мой молодой дхуг, это инохечие пхи пехеходе от пхямого значения к косвенному, — говорил Сыркин. — Я не увехен, что пхавильно выхажаюсь по-хусски. Хохошо, попхобую по-дхугому: хитохический тхоп — пхи употхеблении слова или же целого выхажения в пехеносном значении — по аналогии сходств и понятий. Эту тхактовку даю вам из головы по словахю Даля. Кстати, вы обхащали внимание, что сплошь и хядом словахи хусского языка писались не хусскими, но иностханцами? Взять, напхимер, этимологию Фасмеха… И даже пехвые словахи с хусского на языки дхугие писались, как пхавило, иноходцами. Впоху будет упомянуть, как по пхиказу Петха Пехвого вдхебезги пьяные шведские офицехы такого навохотили! Но их тхудно винить, поскольку, пхебывая на кохаблях под флагом Хоссийским, схеди нетхезвых в пхеобладающей массе хоссийских матхосов, офицехы воспхиняли гхубую бханную хечь, состхяпанную из непхистойных выхажений, как нечто общепхинятое и нохмативное».
Осоловелый Степан пытался следить за мыслью Сыркина, но что-то не мог, — откуда-то вдруг взялись шведы и прочее. «Из огня да в полымя», — подумал в раздражении Пиздодуев. А Тимоти продолжал гнуть свою линию, точно бесовские силы не давали ему покоя: «Но вехнемся к метафохе. Попхосту говохя, метафоха есть обиняк, инословие. Метафоха, мой юный дхуг, в ее огханенной фохме пхиобхетает пхиохитетный свеххсмысл, игхает холь наивысшей оккультной пхавды и — я бы хискнул утвехждать — метафизической истины, истины литехатухной, котохая много пхивлекательнее и, если хотите, хельефней сыхой и пхиходной, ибо являет плод отфильтхованных обхазных пхедставлений в пхевосходной их степени и не банальной яхкой вехбальности. Метафоха есть гхозный хеальный фантом, пахяший над михом, фантом с кховью и хазумом… — Мирон сделал паузу. — Впрочем… с вашими дехевнями и коховами вы пхевосходно обходились без инохечий, без плотью одетых пхизхаков сокхытой души миха. Не так ли, мой дхуг, не так ли? И хотя мих, как стхелой, пхонизан метафохой и нет ничего пхямого, ибо все опосхедовано тайным пехвичным пхомыслом, котохый надо хазгадывать, вы пходолжаете упихаться. Ваше пхимитивное пхедставление о михоустхойстве — яхкий пхимер непхедвзятого оскохбления и пощечины, котохую — пахадокс! — будучи человеком пхиходным, вы отвешиваете той же натухе. Вы не пхосто плохой поэт, Степан, вы… стхашно сказать, но, пхостите… вы бездахь и совехшенно лишены ахтистического вообхажения, хефлексия над котохым и похождает метафохы…» Пиздодуев взорвался.
«Ага! Вот оно что! — как-то неестественно выкрикнул он, не совсем понимая, против чего восстает и за что ратует. — Вы учить меня напоследок вздумали? Не выйдет! И поздно! Да и плевал я на вашу литературу! Вот, видели?! — и он действительно плюнул, с растяжкой, дугообразно; плевок перелетел через широкую мостовую, достиг противоположного тротуара и приземлился у зеркального входа в штаб лягушатников. — Учитель нашелся! — Степан сплюнул неизрасходованный остаток себе под ноги. — И чтобы вам стало ясно: учителя — и без вас! — у меня уже были!» — «У вас были учителя? — взвился Мирон Миронович. — Вы хазыгхываете стахого человека! Вы невежа и игнохант, Степан! Как это у вас говохится? Без цахя в голове! И бхосьте вашу духную пхивычку дехжать хуки в кахманах, когда вы со мной хазговахиваете! Не говохя уже о вашем плевке, котохый, пхостите меня, омехзителен!» Так они стояли и переругивались. А высокое небо, как оголтелое, уносилось прочь от земли. И тут.
