Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету
– Вот, держи, – сказал Джек, отдавая маме ключ.
– Зачем ты его взял, мог же потерять, – сказала мама. Джек не знал, что и думать, еще ни разу он не видел маму такой рассеянной.
– Мы просто хотели посмотреть на Джека, – как бы продолжая разговор, сказала Высокая.
– Но потом мы решили заодно сделать и татуировку, – сказала Невысокая.
Алиса впустила их в номер, и снова Джеку показалось, что она ведет себя так, будто давно с ними знакома. Войдя, мама зажгла свет, а Высокая опять склонилась перед Джеком; наверное, она снова захотела прикоснуться к его лицу, но сдержалась и просто посмотрела ему в глаза.
– Когда ты вырастешь, Джек, – сказала она, – у тебя будет полным-полно девушек.
– Почему? – спросил мальчик.
– Эй, думай, что ты ему говоришь, – сказала Алиса.
Невысокая полная симпатичная девушка с длинными волосами тоже встала на колени перед Джеком.
– Прости нас, пожалуйста, – хором сказали девушки. Джек не понял, к кому они обращаются, к нему или к маме.
Алиса села на кровать и тяжело вздохнула.
– Ну и какую татуировку вы хотите? – сказала она, смотря мимо девушек; она очень старалась не глядеть им в глаза. Наверное, Алиса увидела какую-то ауру безрассудства, окружающую двух бравых девушек, и поняла, что Джек тоже это чувствует.
Высокая и Невысокая и в самом деле собирались сделать одну татуировку на двоих – разбитое на две половинки сердце (на этот раз с трещиной по вертикали), так чтобы одну половинку Алиса вывела на левой груди Высокой, а другую – на левой груди Невысокой. Не очень-то оригинально, подумал Джек, но даже в четыре года он уже понимал, что в самой идее сделать себе татуировку оригинального чрезвычайно мало. Мало того, что разбитое сердце едва ли не самая массовая татуировка, так ведь еще способов изобразить его очень немного, ну а уж место, где его изображают, почти всегда одно и то же.
В те дни татуировка еще играла роль этакого сувенира – памяти о поездке, о любви всей твоей жизни, о разбитом сердце, о гавани, где тебе довелось побывать. Тело служило чем-то вроде фотоальбома, так что от татуировок не требовалось быть произведениями искусства. Да они и не были ни искусно выполненными, ни приятными на глаз – хотя отвратительными не были тоже, по крайней мере, татуировщики никогда не пытались намеренно делать плохую работу. И конечно, старые татуировки всегда сентиментальны – у несентиментальных людей не принято метить себя на всю оставшуюся жизнь.
Да и как татуировкам быть оригинальными, если их смысл – выражать что-то совершенно ординарное, например, твои чувства к матери, к возлюбленному, который тебя бросил, твой первый выход в море. Впрочем, это все моряцкие татуировки, а моряки – сентиментальный народ.
Наверное, музыканты тоже, по крайней мере, эти две девушки, Высокая и Невысокая. Выглядели они, наверное, вульгарно, но ненависти к ним Алиса не испытывала, да и с точки зрения возраста у нее не оказалось возражений. Даже Джек видел, что они значительно старше Ингрид My.
Высокую звали Ханнеле; она сняла свитер и водолазку, и выяснилось, что лифчик она не носит. Джека, конечно, очень интересовали груди, но на этот раз его внимание куда больше привлекли ее небритые подмышки. Она была широкоплечая, груди у нее не слишком превосходили по размеру груди Ингрид My, а удивительные волосы под мышками оказались лишь немного темнее волос у нее на голове. Над пупком красовалось родимое пятно, по форме похожее на штат Флорида, оно накрывало пупок этакой шляпой бордового цвета.
Алиса включила «Джоунси», Ханнеле сжала губы и стала насвистывать. Джек хотел запомнить мелодию, но шум машины ему мешал. Ханнеле сидела на подоконнике, широко расставив ноги. Настоящим леди так сидеть ни в коем случае не полагается, но Ханнеле носила джинсы, а кроме того, она же играет на виолончели, для нее эта поза привычная.
Много лет спустя, когда другая, на этот раз полностью обнаженная женщина играла для Джека на виолончели, он вспомнил о Ханнеле и задумался, не приходилось ли и ей играть вот так, полностью обнаженной, для Уильяма. Джеку снова стало стыдно – оттого, что у них с папой отыскался такой вот общий опыт. Он понял тогда, чем Ханнеле привлекла Уильяма. Она была бравая девушка, без дураков, – она сидела и насвистывала, и даже когда Алиса выводила трафарет у нее на ребрах, ни звуком не показала, что ей больно.
Когда мама включила «Роджерс» и принялась закрашивать сердце на Ханнеле, Джек пересел на кровать к невысокой, полной и симпатичной. Ее звали Ритва, груди у нее были больше, чем у Ханнеле, и Джек все пытался не заснуть – ему хотелось посмотреть, как мама будет ее татуировать.
Наверное, получалось у него не очень, потому что мама сказала:
– Вот что, Джек, иди-ка почисть зубы и надень пижаму.
Мальчик отправился к раковине чистить зубы. Мама не раз говорила ему, чтобы он не пил воду из-под крана; рядом с раковиной Алиса держала кувшин с питьевой водой, и Джеку полагалось полоскать рот только ею.
Прополоскав рот, он переоделся в пижаму, спрятавшись за открытой дверью шкафа, чтобы Ритва и Ханнеле не увидели его голым, – а потом снова уселся на кровать рядом с Ритвой, которая заранее заботливо откинула одеяло, а когда он лег, заботливо подоткнула его. Слышен был только шум машины и свист Ханнеле, тихий, но бравый.
– Сладких тебе снов, – сказала Ритва и поцеловала его. – Вы разве не так говорите у себя в Англии, «сладких тебе снов», а? – спросила она у Алисы.
– Когда как, – ответила Алиса. Джек отметил, какой грубый у мамы тон, он раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Наверное, «сладких снов» ей желал Уильям. Наверное, он говорил эти слова и Алисе, и Ритве, и Ханнеле – Джек так подумал, потому что когда Ритва произнесла эти слова, Ханнеле на несколько мгновений замолкла, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в «сладких снах».
Ему уже очень сильно хотелось спать, глаза против воли снова и снова норовили закрыться, и он тогда протянул руку и пощупал ее мягкий свитер. Затем он ощутил, как его маленькие пальцы сжимает ее теплая ладонь.
Наверное, тут Джек услышал, как мама сказала:
– Вы, конечно, не знаете, куда он отправился на этот раз.
– Он нам не сказал, – вероятно, ответила Ханнеле, не переставая насвистывать.
– Вы же с Джеком гонитесь за ним, как охотничьи псы, – совершенно четко расслышал Джек слова Ритвы. – Думаю, поэтому он и молчит.
– Ах, вот он, значит, как выражается, мы «гонимся за ним, как псы», – сказала Алиса.
– Нет, это не он, это я так говорю, – ответила Ритва.
– Мы с Ритвой все время так говорим, – сказала Ханнеле.
– Но вы согласитесь со мной, что он в ответе за Джека, – сказала им Алиса.
Они и вправду согласились, но этот разговор был из тех хельсинкских бесед, что Джек запомнил плоховато, – еще бы, он почти спал. Один раз он проснулся и увидел, как ему улыбается симпатичная Ритва, по ее лицу он решил, что она воображает себе, будто Джек – не Джек, а его папа. Он видел лицо Ритвы не в последний раз – с тех пор она частенько ему снилась.
К сожалению, ему так и не удалось увидеть полные груди Ритвы, и он так и не узнал, бреет она подмышки или нет. Когда он проснулся опять, рядом с ним на подушке спала Ханнеле, одетая в одну только водолазку, без свитера. Наверное, она заснула, ожидая, пока мама выведет на Ритве вторую половинку разбитого сердца. Тату-машина мерно гудела где-то рядом, но мама сидела так, что ни грудей, ни подмышек Ритвы Джеку не видно было, из-за маминой спины выглядывало только ее лицо, искаженное гримасой боли.
Ханнеле лежала совсем близко, Джек видел ее раскрытые губы, чувствовал ее дыхание – жвачку она давно выбросила, так что пахло от нее не очень, а волосы источали какой-то кисло-сладкий аромат, какой бывает у горячего шоколада, если его оставить надолго на холоде. Джеку хотелось поцеловать ее, и он стал украдкой подбираться к Ханнеле поближе.
– Так, Джек, а ну спи давай, – сказала мама, и как это она догадалась, что он не спит, ведь сидела к нему спиной.
Ханнеле широко открыла глаза, уставилась на Джека.
– Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно! – сказала она. – Вы ведь это так говорите у себя в Англии, «умереть можно»? – спросила Ханнеле у Алисы.
– Когда как, – ответила Алиса.
Ритва издала какой-то звук – наверное, хотела зарыдать, но сдержалась.
Под одеялом длинные пальцы Ханнеле забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Он с тех пор не раз чувствовал, как ее пальцы щекочут ему животик – во сне, разумеется.
В дверь громко и резко постучали, Джек сразу проснулся. В номере было темно, рядом, не шелохнувшись, храпела мама. Джек узнал ее храп и понял, что у него на поясе лежит ее рука, а не рука Ханнеле.
– Мам, кто-то стучал, – прошептал Джек, но мама его не услышала.