Алёна Алексина - Перехлестье
- Проклятый дар усилился в несколько раз, - жрец тяжело вздохнул и продолжил. - Тех, кто помогает колдунам - уничтожать безо всякой пощады, а самих колдунов - развеивать без скорби и жалости. Ну и самое главное - ни в коем случае не подключать к поискам видий. Дэйны Аринтмы должны справиться сами.
- Почему?
- Видии - женщины. Они, в отличие от вас думают не головой, а сердцем. Они не воины. Они не поймут. Поэтому не исключены обманы и подлоги. - Служитель передернул плечами и поднялся. - Я донес до тебя волю богов, - произнес он древний приказ, которому нельзя не подчиниться. Именно этими словами всегда заканчивались разговоры между служителями и дэйнами.
- И я услышал эту волю, - тут же отозвался дэйн, как всегда, принимая распоряжение.
Он не раздумывал о мотивах. Не осуждал. Ему ни к чему были сомнения в правильности поступка. Сейчас дэйн планировал лишь насладиться принесенным ему лакомством, и окончательно решить, достойна ли стряпуха занять место рядом с ним в качестве жены. В конце концов, именно ради этого он ходил столько времени в харчевню.
- Дэйн... - уже встав, но, не повернувшись к нему, Шахнал щелкнул пальцами. - Чуть не забыл. Отныне все младенцы, рождающиеся с даром, не имеют права на жизнь, потому что дар стал отравлен Моракой. Дэйны больше не смогут выполнять свое предназначение.
Мужчина вздохнул, но ничего не ответил на последние слова. Эти двое поняли друг друга, и спокойно вернулись каждый к своему занятию. Перед обоими стояла цель, и оба к ней шли.
Вот только их беседа стала достоянием еще одного - совершенно нечаянного - слушателя. И этот слушатель, скрытый невидимой защитой, стоял и сжимал кулаки от ярости и бессилия.
Зария и муки совести.
Чернушка смотрела на красивую ткань небесно-голубого цвета. Сначала она нерешительно тронула нежный ситец кончиками пальцев, потом, робея, погладила ладонью, ощущая, как загрубелая кожа ласкается о мягкую ткань.
И лишь спустя несколько минут, осмелев, прижалась щекой к этому, как ей показалось, кусочку неба и закрыла глаза, вдыхая незнакомый и пока еще чужой запах наряда. Ей хотелось сидеть так вечно. Материал не пах ни печным дымом, ни мылом, ни потом, ни домом, ни едой. От него исходил едва уловимый незнакомый аромат новизны.
Зария представляла, как чьи-то руки где-то далеко-далеко отсюда безжалостно ткали эти голубые нити в крепкое полотнище. Как затем кто-то жестоко раскраивал их и больно резал ножницами. Как их шили, кололи булавками, протягивали через ситцевую плоть тугую мережку...
Ей было жалко эту нежную ткань, которая, наверное, так страдала, прежде чем превратиться в платье... ее платье! Несчастная калека знала, что такое боль. А еще знала, что сейчас думает какие-то глупости. Но у нее никогда не было такого красивого наряда. И вот она гладила его, как живое существо, которое так настрадалось, прежде чем нашло свою хозяйку. Гладила, наслаждалась прикосновениями, запахом и в очередной раз пыталась понять, что делать с неожиданной обновкой.
Нет-нет, надеть такую красоту, что, выразительно сложив руки на груди, посоветовала Василиса, Зария не могла, как не могла и объяснить странной кухарке то, почему носит застиранные, залатанные лохмотья. Кому интересно бормотание убогого создания, которое способно вызвать в душе только одно свербящее чувство - толкнуть или обидеть посильнее? Ущербное подобие человека, жалкое, ничтожное и оттого вдвойне противное...
Даже Лиска и та при первой встрече хотела сделать ей больно - Зария видела. Чего она до сих пор не понимала - как новая стряпуха борется с собой? И зачем? Ведь никто прежде не утруждался подавлением той злобы, что вызывала наследница лантей. Только вот не злоба довлела над Василисой, а раздражение, причем не на саму Зарию, а на что-то другое.
И... вот оно - платье. Яркий кусочек неба, сотканный и сшитый на ладную миловидную девушку, а не на тощую хромоножку. Наряд будет велик Зарии в груди, пожалуй, широковат в талии, а левая сторона красивой юбки и вовсе будет волочиться по земле, быстро обтреплется и порвется - кроили-то ее не на кривобокую. Но если подогнать платье по фигуре, то...
Пустые мысли. Глупые. Зачем, да и куда ей надевать это? И все-таки пальцы снова пробежались по мягкой ткани, такой нежной и приятной на ощупь. Что-то, доселе незнакомое, бередило душу, манило, призывало надеть обновку, сулило счастье, которого никогда не знала чернушка.
- Это еще откуда?!
За разглядыванием платья Зария упустила момент, когда рядом с ней оказалась свекровь. Девушка вздрогнула всем телом и схватилась за горло, словно испытала приступ удушья. Когда это матушка успела проснуться? Еще же и за окном темно! Неужто?.. Запоздалая догадка осенила слишком поздно.
А дородная румяная женщина, возникшая в дверях темной коморки, теперь возвышалась над своей жертвой, склонив обвитую седеющей косой голову.
От одного звука глубокого, исполненного зарождающегося гнева голоса, сноха сжалась, пытаясь сделаться маленькой-маленькой.
Голубой наряд так резко выдернули из дрожащих рук, что подол больно хлестнул Зарию по глазам.
- Да ты никак расфуфыриться вздумала, поганка бледная? Спасибо, что не на бархат и шелка раскошелилась, краса ненаглядная!
- Матушка... - прошептала "краса", - я не покупала...
Тяжелая затрещина пришлась прямо в ухо. В голове загудело, а злобный голос с истеричными нотками зазвучал откуда-то сверху, умножая боль:
- Ты по какому праву деньги потратила?! Муж работает день и ночь, а ты уборы покупаешь?!
В этот момент смысл сказанного Зарией дошел до ее обличительницы, и та с еще большим гневом, зашипела:
- Ах не покупала... Приворовываешь, стал быть? Или, может, с другими калеками милостыню просишь под воротами Храма? Ну? Отвечай!
И снова град затрещин.
Зачем? За что? Почему они ее мучают? Зария не слышала оскорблений, которыми ее щедро одаривала свекровь, не чувствовала ударов, сыпавшихся на голову и плечи, она смотрела на кусочек неба, безжалостно зажатый в полной руке и теперь смятый, словно обычная тряпка. Маленький кусочек неба, маленький кусочек счастья, которое ей почти довелось испытать, к которому довелось прикоснуться. Что-то мучительно и безвозвратно умирало в ее душе.
Странное, необъяснимо упоительное желание жить, растревоженное в девушке прикосновением к нежной ткани, постепенно затихало. Больше не осталось сил бороться. Да и за что бороться? За право быть униженной и избитой? За право радоваться копеечной вещи, подаренной из жалости и сразу же отобранной более сильным? За право делать грязную работу и терпеть чужие насмешки и тычки? За что?
Она сломалась.
Жалкое подобие человека съежилось на полу в комочек, прикрываясь руками и подтягивая ноги к животу. Умереть. Ей хотелось умереть. Нет, матушка никогда не била так больно, как Кирт. Ну, похлещет, покричит и успокоится, но... упала сейчас девушка не от боли. Просто в теле больше не осталось сил на сопротивление, пускай и молчаливое.
Хотелось лежать, сжавшись на деревянном полу и надеяться, что вот-вот, сейчас, еще через пару мгновений все прекратится. Совсем все. И несчастная жертва медленно уплывала по тихим волнам безразличия. Далеко-далеко и высоко-высоко над ней мать и сын о чем-то говорили. Она слышала слова, но не понимала их.
- Чего это с ней? Неужто загнулась, наконец? - недоверчиво и брезгливо.
- С подзатыльника-то? Придуривается. Ну-ка...
Грубые руки ухватили под бока, поставили на ноги, встряхнули.
- Ты, чумичка, если мать еще раз напугаешь, так получишь, что небо с овчинку покажется.
Зария кивнула, она пыталась понять смысл слов, но упускала его. Да не все ли равно? Главное выразить покорность.
Муж поволок безучастную ко всему жертву на кухню и толкнул за стол. Она села и покорно взяла ложку. Свекровь с грохотом поставила перед снохой пузатую, исходящую паром миску.
- Ешь, уродина. И больше, чтоб мне тут припадки не разыгрывала.
Снова кивок.
Чернушка медленно начала есть. Она знала, что эта похлебка, которую ей готовили раз в несколько недель, навариста, жирна, но вовсе не так вкусна, как кажется. Не могли родственники убить ее открыто, травили потихоньку.
А Зария каждый раз пользовалась единственным своим умением - отводить глаза - чтобы эту похлебку не есть. Но сегодня... она вычистила всю чашку, добросовестно и медленно жуя. Пусть так.
И на языке стало приторно-горько, а сердце затрепыхалось так сильно, будто бы девушка бегом преодолела долгий путь в гору. Медленно она встала из-за стола, одолеваемая ознобом, накинула на плечи полушалок и побрела в "Кабаний Пятак". А то опять Багой бранить станет. Да и Василисе достанется...
Чернушка плелась по улице, не слыша ничего, кроме шума в ушах. Медленная тягучая боль расползалась по телу. Дышать стало тяжелее, воздуха, словно, не хватало. Но все же Зария смогла доковылять до корчмы, пройти на кухню и здесь медленно сползти вдоль стены на лавку.
