Ридиан Брук - После войны
Рэйчел, привстав, взяла с прикроватного столика его серебряный портсигар.
– Ты думаешь обо мне, когда куришь?
– Шестьдесят раз в день.
– Не надо так говорить.
– Это правда. Я все рассчитал. Нас разделяли тридцать две тысячи сигарет.
– А когда ты думал обо мне, о чем ты думал?
– Больше всего? – Он ответил честно: – О таком вот моменте.
Рэйчел удивленно посмотрела на него:
– Уже готов?
Льюис зубами разорвал фольгу, достал презерватив и, положив его на подушку, быстро разделся. Рэйчел вернула на столик портсигар и стянула через голову рубашку. Такое обыкновенное и такое изысканное движение. Стесняясь и остро ощущая свою незащищенность, он юркнул под одеяло. Она лежала на боку, лицом к нему, опершись на локоть. В этот миг Льюис чувствовал себя рядовым перед грозным фельдмаршалом.
Рэйчел взяла презерватив:
– Хочешь, надену?
Льюис только кивнул, но когда она, сунув руку под одеяло, потянулась к нему, перехватил ее запястье, притянул к себе и поцеловал. Он не хотел спешить, не хотел, чтобы все случилось быстро, но уже забегал вперед. Они поцеловались, но ее губы так и не раскрылись. Она отстранилась, чтобы довести до конца начатое, отбросила одеяло. Льюис откинулся на спину, предоставив жене свободу действий, и постарался удержать взгляд на потолке с узорчатым карнизом или на чем-то еще, на чем угодно, лишь бы не выстрелить раньше времени, но первое же прикосновение ее холодных пальцев сломило сопротивление. Он выплеснулся с шумным выдохом наслаждения, облегчения и отчаяния.
– Ааа… Прибыл с опережением. Извини.
– Все в порядке.
– Извини, Рэйч, – повторил он.
– Соскочил во Фраттоне.
– Едва отошел от Ватерлоо.
Она ничуть не огорчилась, и это равнодушие с ее стороны лишь добавило горечи его разочарованию. Он злился на себя. Дисциплинированность и выдержка подвели в самый ответственный момент. И упоминание Фраттона (последней станции перед Портсмутом) лишь напомнило о времени, когда их страсть неизменно брала верх над осторожностью и благоразумием.
Он схватил лежавшее рядом полотенце и вытерся.
– Слишком долго без практики. Отвык…
– Все в порядке, – повторила Рэйчел, коснулась его лица, погладила по щеке.
– Я…
– Ш-ш-ш. Я все понимаю.
– Ты как?
– Хорошо.
– Точно?
– Да. Хорошо. Только замерзла. – Рэйчел села и вытащила из-под подушки ночную сорочку.
Льюис тоже сел, свесил ноги. Разочарование понемногу отступало. Уж лучше такое, усеченное удовлетворение, чем вообще никакого. Выпустил пар, избавился от накопившегося едкого раздражения, которое засело глубоко внутри тянущей болью. Позже, выключив свет и уже в пижаме лежа под одеялом, Льюис позволил мыслям вернуться в другую зону, ту, где он чувствовал себя уверенно и безопасно, где ему приходилось иметь дело с куда менее запутанными проблемами и нуждами тысяч безликих немцев, где он занимался восстановлением страны.
Льюис давно уснул. Рэйчел лежала на левом боку, прислушиваясь к стуку сердца. На прикроватном столике поблескивало в просачивающемся через окно свете гранатовое ожерелье. Она уже решила, движимая, скорее, любопытством, чем правилами приличия, завтра же вернуть ожерелье Люберту. Ей хотелось побольше узнать о женщине, которая носила это украшение. Ожерелье отозвалось в ее воображении рядом невероятных сцен, первую роль в которых играла фрау Люберт. В каждой такой сцене, точно в виньетке, фрау Люберт была изящна и грациозна, но ее лицо по-прежнему терялось в тени, было слишком размытым, она была все тем же смутным воплощением космополитичной элегантности. Рэйчел хотелось, чтобы у этой женщины наконец появилось лицо. Хотелось нарисовать себе портрет – хотя бы для того, чтобы выбросить его. Может быть, Люберт поможет ей, просто показав фотографию. Она будет дружелюбна и искренна и сумеет покончить с этим зудом, что не дает покоя с тех пор, как они обосновались в этом доме.
– Так где ты живешь? – спросил Альберт.
Весь день они расчищали завал на месте разрушенной школы в Санкт-Паули и теперь, по завершении долгой смены, стояли в очереди к грузовику. Фрида работала наряду со всеми, почти не разгибаясь. Благодаря Альберту то, что воспринималось поначалу как унизительное наказание, стало чем-то даже приятным. Чем-то, что хотелось бы повторить.
– На Эльбшоссе, возле Йенишпарк.
– В одном из тех больших домов?
Она кивнула, не зная, как он отнесется к этому.
– Так ты из богатой семьи?
Фрида пожала плечами:
– Уже нет.
– Но ты по-прежнему живешь там?
Она неопределенно повела плечом, смущенная этими вопросами, – объяснять нынешнюю ситуацию в доме ей совсем не хотелось.
– Я живу недалеко от тебя.
– Где? – спросила она, радуясь тому, что ее социальный статус не отпугнул его.
– Если хочешь, покажу.
Бригада по разбору завалов состояла в основном из обычных горожан и разномастного рабочего люда, беженцев из восточных районов страны. Женщины в туго повязанных платках и куртках с плеча погибших мужей напоминали торговок рыбой с Ландунгсбрюккен. Пахло от них соответственно. Мужчины, их набралось немного, были, за исключением Альберта, средних лет. Все они, независимо от прежнего положения в обществе, работали исключительно за продовольственные карточки, которыми власти расплачивались после окончания смены.
Фрида сидела в грузовике вплотную к Альберту, они слушали несмолкаемый хор жалобщиков. Сегодняшний возглавлял изнеженного вида мужчина, считавший своим долгом рассказать каждому о своей настоящей профессии.
– На такой работе невозможно согреться. Сначала тебе жарко и ты потеешь, а потом пот охлаждается и ты стынешь.
– По крайней мере, нам платят, – возразила одна из женщин.
– Я дантист. У меня есть профессия. Такой труд не для меня.
– А что такого особенного в том, чтобы рвать зубы? Вон Магда – генеральша. А я работала конферансье в концертном зале.
Лицо дантиста посерело от пыли и разочарования, сил ему хватало на жалобы, но не на споры. Последние требовали куда больше энергии.
– Я только говорю, вот и все, – пробормотал он и умолк.
Другой мужчина, крупный, с лысиной, обрамленной остатками коротко остриженных волос, сливающихся со щетиной на щеках, достал из кармана пучок разноцветных леденцов, появившихся в городе с приходом британцев. Выставив их перед собой, как букетик чахлых тюльпанов, он обратился к дантисту:
– Они ведь вредны для зубов, а, Штайтлер? Но зато освежают рот и заглушают голод. Если постараться, одного хватает на целый час.
Он сунул конфету в рот и старательно изобразил блаженство.
– Ну так поделитесь с остальными, – предложила генеральша властным тоном женщины, привыкшей, что ее все слушаются.
– За хорошую цену. – Пруссак нагло ухмыльнулся.
Магда покачала головой:
– У вас совесть есть?
– У меня есть семья, которую надо кормить. Карточек не хватает. Денег нет даже на освещение. Те монеты, что я бросаю в счетчик, могли бы пойти на еду.
– Темнота лучше голода, – заметила бывшая конферансье.
– Если готов тырить немного тут, чуток там, голодным не останешься. Даже епископ Кельнский говорит, что воровать уголь допустимо, если речь идет о жизни и смерти. Одиннадцатая заповедь.
– Они вынуждают нас становиться на путь преступления, – сказал дантист.
– Для них мы все давно преступники.
– Я не преступник, и моя совесть чиста, – возразил дантист.
– Ну, мы все здесь такие, – вставил пруссак. – А всех в тюрьму не посадят.
– И держите свои покаяния при себе, – не унимался дантист. – Я всего лишь выполнял свои обязанности. Зубы и дупла одинаковы, и в чьем они рту, значения не имеет. Я клялся Гиппократу.
Это заявление вызвало общий смех.
Фрида уже хотела поправить глупца, но тут Альберт – как и раньше, когда она напевала запрещенную песню перед курившими рядом томми, – положил руку ей на запястье и бросил заговорщицкий взгляд, словно говоря: они того не стоят. Она ощутила приятный трепет, почувствовала, что между ними будто складывается что-то вроде альянса.
– Отметина у тебя на руке… Это родинка?
Он едва заметно покачал головой:
– Не здесь.
Внезапно вскочив, Альберт дважды стукнул ладонью по борту грузовика. Машина остановилась, и молодые люди спрыгнули на землю. Они находились у деревни Бланкенезе, в нескольких милях от виллы Любертов, – там, где Эльбшоссе уходило в сторону от реки. Солнце уже клонилось к городку Штаде, и его лучи, отражаясь от воды, окутывали берег красноватым сиянием.
– Не иди рядом со мной, – сказал Альберт, поднимая воротник куртки и пряча в него лицо. – Держись шагах в двадцати.
