Ридиан Брук - После войны
– Englisch? – спросил вожак.
– Да, – ответил Эдмунд.
– Да! – повторил вожак, старательно копируя выговор англичанина.
– Да! – повторили за ним остальные.
– Хрен тебе в жопу, кэптен! – внезапно выпалил вожак.
Столь бесстыдного употребления запретных слов Эдмунд никак не ожидал и едва не рассмеялся, но все же сдержался.
– Чтоб тебя, чертов ублюдок! Тупой гунн! Говнюк! – Мальчишка в халате бросал английские ругательства так, словно швырял гранаты. Потом, вытянув руку, ткнул в Эдмунда: – Ты. Томми. Черта с два. Ты.
– Черта с два, – с удовольствием повторил Эдмунд, и шайка подхватила слова, вопя на все лады:
– Черта с два! Черта с два! Еще… bitte!
– Черта с два, – сказал Эдмунд и добавил кое-что от себя: – Черта с два… ссыкун… и дерьмо… и… педик!
– Ссыкун! Дерьмо! Педик!
Эдмунд одобрительно кивал. Контакт цивилизаций протекал успешно. Все расслабились. Вожак довольно улыбался, а вот мальчишке в спасательном жилете ругательств было мало, и он все нарезал круги, с завистливой ухмылкой трогая шерстяной джемпер Эдмунда, бормоча что-то под нос.
– Дитер! Lass ihn in Ruhe![27] – прикрикнул на него вожак, но Спасательный Жилет то ли не услышал, то ли не мог остановиться, потому что вдруг с силой потянул за джемпер.
Эдмунд попытался отцепить костлявые пальцы, но мальчишка не отступал. Не зная, как быть, Эдмунд схватил его за плечи и с легкостью, удивившей обоих и придавшей ему уверенности, оторвал от земли и отбросил от себя. Упав, Спасательный Жилет тут же вскочил и, угрожающе ворча, скрючив пальцы, бросился на Эдмунда, норовя вцепиться ему в лицо. Остальные обступили их полукругом, крича, вопя и даже рыча. Спасательный Жилет обхватил Эдмунда за шею, но для «замка» ему недоставало физической силы, а нервная энергия рассеялась слишком быстро, и Эдмунд без особого труда вывернулся, прижал мальчишку к земле и для верности придавил коленом. Жилет вертелся, крутился и плевался, но ничего более сделать не мог. Отдельные вопли зрителей слились в единый безумный клич «Tote! Tote! Tote!»[28]. И только тут Эдмунд понял, что дети подбадривают вовсе не своего товарища, а его, призывая прикончить мальчишку. Тот уже не дергался, растратив силы и пыл, он просто лежал, покорно ожидая любого исхода.
«Tote! Tote! Tote!» – кричали дети. Эдмунд уже догадался, что это значит.
Вожак выступил вперед и протянул ему палку – по-видимому, для нанесения последнего удара. Эдмунд взял ее из вежливости, но использовать по назначению не стал и, убрав колено с груди поверженного противника, выпрямился. Спасательный Жилет отполз в сторону под улюлюканье приятелей.
Глядя на Эдмунда с нескрываемым восхищением, вожак стряхнул пыль с его шортов.
– Хороший томми. Чертов хороший томми. Ich heisse Ozi[29].
Эдмунд протянул руку:
– Эдмунд.
Ози не ответил на предложенное рукопожатие; секунду-другую он смотрел на протянутую руку, а потом заговорил, обращаясь к кому-то еще:
– Mutti. Er ist in Ordnung. Er ist ein guter Tommy. Er wird mir helfen[30].
Он замолчал, прислушиваясь, словно ожидая ответа, одобрения невидимого собеседника, затем, вероятно получив указание, кивнул и повернулся к Эдмунду:
– Хороший томми, давай циггиз. – Ози изобразил, что курит, ткнул себя в грудь и, потерев в предвкушении удовольствия живот, указал на сараи, возле которых горел костер: – Ты приносить. Das ist mein Haus[31]. – Он посмотрел в сторону живой изгороди, окружавшей виллу Любертов. – Ist das dein Haus?[32]
Объяснить, кто тут и чем владеет, Эдмунд не мог, а потому он кивнул и ответил:
– Das ist mein Haus.
Когда Рэйчел за обедом спросила, можно ли разрешить Люберту пользоваться роялем, Льюис не сразу понял, о чем речь.
– Как ты думаешь, нам стоит позволить ему играть? Я как-то не уверена. Меня беспокоит, что это может усложнить все.
– Почему? – спросил Льюис.
– Не знаю. Он может воспринять это как неверный сигнал. Не хочу выглядеть мелочной, но если мы позволим что-то одно, то нам придется в конце концов позволить и все остальное. Может, для всех лучше держаться отдельно. Чтобы каждый был на своем месте. Не знаю.
Не знаю. Эти слова предшествовали каждой ее мысли и каждую же завершали. Нерешительность разъедала Рэйчел. И никакой помощи от Льюиса. Слушает ли он вообще? Она видела, что он озабочен, что его терзают какие-то свои мысли. Мозг его будто поделился на две зоны, большая из которых принадлежала исключительно работе. И все было в порядке до тех пор, пока другая зона – менее интересная, населенная ею и Эдмундом, Любертами и прислугой, – не требовала внимания с его стороны. Рэйчел следовало бы спросить, как прошел день, – для Льюиса это было куда важнее, – но она хотела, чтобы он наконец вспомнил и об их мире, пусть и таком крошечном, незначительном.
– Так что скажешь?
– Решай сама, дорогая. Лично я никаких проблем не вижу.
Рэйчел смотрела на мужа. Что это значит? Его обычное «поступайте как хотите, только меня не трогайте»? Подозревая, что Льюис в который раз пытается переложить ответственность на нее, Рэйчел проявила настойчивость:
– И когда, по-твоему, лучше? По утрам, до того, как он уходит на работу? Или после полудня? Вечер, наверное, не самое подходящее время.
Льюис отложил вилку и нож, показывая, что размышляет над ответом.
– Пусть играет по полчаса в удобное для тебя время.
Рэйчел прекрасно понимала, что он делает. Вместо конфликта Льюис затеял с ней партию в теннис. Он мог бы послать мяч под самую линию, но он подавал ей под самую руку, потому что хотел, чтобы она оставалась в игре. Но для нее это была не игра.
Почему все так трудно? После того разговора у Люберта наверняка сложилось впечатление, что она с радостью позволит ему музицировать. Но она ведь и в самом деле была рада, разве нет? И прекрасно знала, что Льюис не станет возражать. Могла бы согласиться тогда же, у рояля, не откладывая на потом, не беспокоя мужа. Тогда к чему весь этот пустой разговор? Почему ей так нужно, чтобы Льюис решал не стоящие выеденного яйца проблемы с роялем и фикусами в горшках, а не разбирался с бедами людей, которым нечего есть и не во что одеться? Рэйчел понимала, что поведение ее неразумно, но поделать с собой ничего не могла.
– Хорошо. Тогда я сообщу герру Люберту, что он может играть во второй половине дня. В четыре. Каждый день по полчаса. Или по часу.
Сказав это, она почувствовала себя так, словно совершила нечто невероятное.
– Прекрасно, – с облегчением согласился Льюис. – Вопрос решен.
Некоторое время все трое молчали. Льюис покончил с едой первым и, сложив вилку и нож должным образом, промокнул губы камчатной салфеткой и постучал пальцем по подлокотнику стула.
– Приятно видеть, как ты все здесь устроила по-своему. Эти стулья намного лучше тех кожаных штуковин. – В знак одобрения он качнулся, отчего плетеный стул заскрипел.
Вообще-то никаких особенных перемен в обстановку Рэйчел не внесла, но возражать мужу не стала.
– Как прислуга? – продолжал он, явно пытаясь компенсировать прежнее невнимание.
– По-прежнему смотрит на меня так, словно не понимает ни слова из того, что я говорю.
– Почему бы тебе не посидеть на занятиях с Эдом? Поднабраться обиходных фраз.
– О, думаю, они прекрасно меня понимают. Но предпочитают не понимать. Иногда кажется, что они просто смеются надо мной.
От комментариев Льюис воздержался и повернулся к сыну, гонявшему по тарелке горошину:
– Как дела с герром Кенигом? Sehr gut?
Рэйчел выпила воды – залить вспыхнувшее раздражение – и начала собирать тарелки, но остановилась, вспомнив, что теперь это не ее работа.
Эдмунд тоже закончил с едой и разыгрывал свое сражение. Горошины сыпались на соус, формируя береговой плацдарм, чтобы повести наступление на материковое пюре.
– Sehr gut, Yater.
Льюис рассмеялся:
– Ты здесь всего лишь месяц, а произношение уже лучше, чем у меня.
– Зачем учить немецкий, если нам не разрешается с ними разговаривать? – спросил Эдмунд.
– Ты можешь с ними разговаривать. Я даже поддерживаю тебя в этом. Чем лучше мы поймем друг друга, тем быстрее наведем здесь порядок.
– А это долго – наводить порядок?
– Оптимисты отводят десять лет. Пессимисты – пятьдесят.
– Ты, конечно, считаешь, что хватит пяти.
Льюис улыбнулся – Рэйчел знала его слишком хорошо.
– Так что, Эд, ты уже пообщался с Фридой?
Эдмунд покачал головой:
– Она меня старше.
– Может, нам всем поиграть в канасту или криббидж как-нибудь вечерком? Или вместе посмотреть кино.
В комнату с подносом для посуды вошла Хайке. Во всех ее движениях ощущалась пугливая настороженность, как у ласточки, пытающейся склевать зерно под носом у фермера.
