Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
— Выше голову, братва! Покажем им, что такое отряд «Чёрный осёл»! — С этими словами он взобрался на своего осла, похлопал его по крупу, и тот понёсся вперёд, как ветер.
Лошади, конечно, куда быстрее ослов, зато вышагивают ослы идеально. На лошадях всадники смотрятся впечатляюще, а на ослах радуют глаз. Не успели они оглянуться, как уже двигались по главной улице нашего Даланя. Во время уборки урожая, когда всё вокруг покрывала пыль, стоило проехать даже одной лошади, и пыль поднималась целым облаком. Теперь же утрамбованная после летних дождей земля была твёрдой и гладкой, и отряд Ша Юэляна оставлял за собой лишь отпечатки подков, цоканье которых разносилось далеко вокруг. У Ша Юэляна все ослы были подкованы, как лошади, это он сам придумал. Звонкое цоканье привлекло внимание в первую очередь ребятишек, а потом и деревенского бухгалтера Яо Сы. В длинном, вышедшем из моды чиновничьем халате, с неизменным карандашом в цветочек за ухом он выскочил из дома и остановился перед ослом Ша Юэляна, низко кланяясь и улыбаясь во весь рот:
— Что за отряд под вашим началом, господин офицер? Надолго к нам или проездом? Не могу ли я, недостойный, чем-то услужить?
— Мы — отряд стрелков «Чёрный осёл», — заявил Ша Юэлян, спешившись. — Спецподразделение цзяодунских сил антияпонского сопротивления. По приказу командования располагаемся в Далане для организации отпора японцам. Нас нужно определить на постой, обеспечить фураж для ослов и довольствие. Пища может быть простая, яиц с лепёшками будет достаточно. А вот ослов, как оружие борьбы против японцев, нужно кормить хорошо. Сено должно быть мелко порезанное и просеянное, корм готовится из раскрошенных соевых лепёшек, поить их надо свежей колодезной водой и уж никак не этой мутной жижей из реки.
— Я, господин офицер, такими важными делами не занимаюсь, — вывернулся Яо Сы. — Мне нужно получить указания от деревенского головы, то бишь почтенного председателя Комитета поддержки, который недавно назначен императорской армией.
Лицо Ша Юэляна потемнело, и он грубо выругался.
— Раз служит японцам, значит, их прихвостень и предатель китайского народа!
— Да наш голова и не собирался в эти председатели, — возразил Яо Сы. — У него сто цинов[35] плодородной земли, много мулов и лошадей; сыт, одет и горя не знает, а за это взялся лишь потому, что выбора не было. Да уж если кому и быть председателем, то лучшего, чем наш хозяин, не найти…
— Веди меня к нему! — прервал его Ша Юэлян.
Отряд расположился у ворот управы, а Ша Юэлян вслед за Яо Сы вошёл в главные ворота Фушэнтана. Усадьба раскинулась семью анфиладами, по пятнадцать комнат в каждой, с бесчисленными проходными двориками и дверьми тут и там, как в лабиринте. Сыма Тина Ша Юэлян застал во время перебранки с младшим братом. Пятого числа пятого месяца Сыма Ку устроил пожар на мосту, но японцам никакого вреда не причинил, а себе зад обжёг. Рана долго не заживала, теперь к ней добавились ещё и пролежни, так что он мог лежать лишь на животе, задницей кверху.
— Ну и болван же ты, брат. — Сыма Ку лежал, опершись на локти и высоко подняв голову. Взгляд его сверкал. — Болван последний. Ты понимаешь, что значит быть председателем Комитета поддержки? Это и японцы будут гонять тебя, как собаку, и партизаны пинать, как осла. Как говорится, мышь забралась в кузнечные мехи — дует с обеих сторон, — будут на тебе отыгрываться и те и другие. Никто не согласился, а ты — пожалуйста!
— Чушь! Чушь ты несёшь! — возмущался Сыма Тин. — Только круглый идиот будет хвататься за такое назначение. А мне японские солдаты штыки к груди приставили, и офицер через Ма Цзиньлуна, переводчика, говорит: «Твой младший брат Сыма Ку вместе с бандитом Ша Юэляном подожгли мост и устроили засаду, императорская армия понесла большие потери. Мы сначала хотели спалить ваш Фушэнтан, но видим — ты человек честный, и решили тебя помиловать». Так что председателем я стал наполовину благодаря тебе.
— Эта задница, чтоб её… Когда только заживёт! — проворчал уличённый в несправедливости своих обвинений Сыма Ку.
— Лучше бы не заживала. Мне хлопот меньше! — в сердцах бросил Сыма Тин.
Повернувшись, чтобы уйти, он заметил в дверях ухмыляющегося Ша Юэляна. Яо Сы выступил вперёд, но не успел он рта раскрыть, как раздался голос Ша Юэляна:
— Председатель Сыма, я и есть Ша Юэлян.
Сыма Тин ничего не ответил, потому что его опередил перевернувшийся в кровати Сыма Ку:
— Так это ты Ша Юэлян по прозвищу Монах Ша?
— В настоящее время ваш покорный слуга — командир партизанского отряда стрелков «Чёрный осёл». Премного благодарен младшему хозяину Сыма за подожжённый мост. Действовали мы слаженно, без сучка без задоринки.
— A-а, ты ещё жив, негодяй! — продолжал Сыма Ку. — Ну и как же ты, ети его, воюешь?
— Засады устраиваю!
— Засады он устраивает! Да тебя в лепёшку растоптали бы, кабы не я с факелом!
— А у меня снадобье от ожогов имеется, могу за ним послать, — расплылся в улыбке Ша Юэлян.
— Собери-ка на стол угощение для командира Ша, — перевёл взгляд на Яо Сы Сыма Тин.
— Комитет поддержки только что создан, денег нет совсем, — смутился тот.
— Ну надо быть таким тупым! — вскипел Сыма Тин. — Это же не моей семьи императорская армия, а всех восьмисот жителей. Отряд стрелков тоже не мой личный, а всего народа в деревне. Пусть каждая семья, каждый двор внесёт свою долю зерном, мукой или деньгами: гости для всех, всем их и принимать. Вино от нашего дома.
— Председатель Сыма Тин во всём добивается успеха, — ухмыльнулся Ша Юэлян. — И там и там успевает.
— А что делать, — отвечал Сыма Тин. — Как говорит наш пастор Ма, если я не спущусь в ад, то кто же!
Пастор Мюррей открыл крышку котла, засыпал в кипящую воду лапшу из новой пшеничной муки, помешал палочками и снова закрыл.
— Добавь ещё немного! — крикнул он матушке.
Кивнув, она запихнула в печь ещё одну охапку гибкой золотистой пшеничной соломы, от которой шёл приятный дух. Не выпуская груди изо рта, я покосился на бушующие в печке языки пламени, слыша, как с треском загораются стебли, и мне вспомнилось совсем недавнее: меня положили в корзинку на спину, но я тут же перевернулся на живот, чтобы видеть матушку, которая в это время раскатывала лапшу на разделочной доске. Её тело поднималось и опускалось, и эти её драгоценные пухлые тыковки ходили ходуном, они манили меня, посылали мне тайную весть. Иногда их красные, как финики, головки сходились вместе, словно целуясь или что-то нашёптывая друг другу. Но в основном эти тыковки летали вверх-вниз и ворковали при этом, как парочка счастливых голубков. Я потянулся к ним ручонками, рот наполнился слюной. Они вдруг засмущались, напряглись, зарумянились, и в узкой ложбинке между ними ручейком потянулся пот. На них задвигались светящиеся голубым светом пятнышки: это были глаза пастора. Оттуда протянулись две покрытые светлыми волосками ручки и умыкнули мою пищу. Сердечко у меня воспылало жёлтыми язычками пламени, я открыл было рот, чтобы закричать, но произошедшее потом было ещё досаднее. Маленькие ручки в глазах Мюррея исчезли, а к груди матушки потянулись его громадные ручищи. Он встал у неё за спиной, и эти большие, уродливые руки залапали матушкиных голубков. Своими грубыми пальцами он гладил их пёрышки, а потом принялся неистово мять их, тискать их головки. Бедные мои драгоценные тыковки! Мои нежные голубки! Они вырывались, хлопая крыльями, сжимались, делаясь всё меньше и меньше — казалось, дальше некуда, — а потом вдруг снова набухали, расправляя крылья, словно отчаянно пытались взлететь, умчаться в безбрежные просторы, подняться в голубизну небес и неторопливо плыть вместе с облаками, овеваемые лёгким ветерком и заласканные солнечными лучами, стонать под этим ветерком и петь от счастья, а в конце концов тихо устремиться вниз и опуститься в бездонные глубины вод. Я громко разревелся, слёзы застлали глаза. Тела матушки и Мюррея раскачивались, она постанывала.
— Пусти, ослина этакий, ребёнок плачет, — выдохнула матушка.
— Ишь, паршивец маленький, — раздражённо бросил Мюррей.
Матушка схватила меня на руки и стала суетливо качать.
— Золотце моё, сыночек, — приговаривала она, будто извиняясь. — До чего я довела мою родную кровиночку… — С этими словами она сунула мне под нос своих белых голубков. Я торопливо и яростно заграбастал одного и запихнул в рот. Рот у меня не маленький, но мне бы ещё побольше. Хотелось, как гадюке, проглотить этого белого голубка — ведь он только мой! — чтобы никто больше на него не покушался.
— Не спеши, сыночек мой дорогой, — приговаривала матушка, тихонько похлопывая меня по попке. Голубок был у меня во рту, а другого — маленького кролика с красными глазками, — я зажал в руках и тискал за ухо, чувствуя, как часто бьётся его сердце.
