Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка
Виталий даже не понял:
— То есть как?
— Возьмем домой под расписку! Будем приглашать лучших профессоров, я возьму за свой счет, и от нее ни на шаг! А то здесь у вас она только хуже заболеет: эти ужасные больные вроде той толстухи, эта громадная палата, эти решетки! Нет, мы ее забираем домой!
Первый раз Виталий слышал такое.
— Должен вас разочаровать: это невозможно.
— Мы дадим расписку, что берем всю ответственность…
— Под расписку мы никого не выписываем.
— Мы пойдем к вашему начальству! Кто у вас главный?!
Вот уж с удовольствием Виталий спихнул этих родственничков на главного — пусть разговаривает.
— Кабинет главного врача внизу. Пожалуйста, идите.
Виталий с готовностью отпер дверь на лестницу.
— Вниз, а потом прямо по коридору в противоположное крыло.
Жена устремилась на лестницу, бормоча:
— Такие больные… Такая палата…
Муж за нею.
Виталий закрыл за ними дверь и вздохнул с облегчением.
— Ну, что вы так долго с ними, Виталий Сергеевич? — спросила Капитолина.
— Ой!.. Готовьтесь, сейчас будете с главным беседовать по телефону: они побежали к нему, чтобы брать Сахарову домой под расписку.
— Ну да?! Что ж они — сами сумасшедшие?
— Точно, Капитолина Харитоновна, — вступила Люда. — Я с ними вчера набеседовалась: самих лечить нужно. То есть ее, он-то молчальник — видно, совсем заездила баба. Зря ты их пустил, я ж тебе говорила.
— Ничего. Зато посмотрел на них, оценил наследственность.
— Да, наследственность имеется! Все, как полагается.
И точно, почти сразу позвонил главный: он же сам не мог знать больных, и всегда повторял родственникам то, что ему говорили врачи отделений. Разговаривала Капитолина:
— Она только что поступила, Игорь Борисович! Острая больная, бредовая, галлюцинирующая, лежит в надзорке… Мы пока наблюдаем, но предполагаем эс-це-ха. Будем консультировать. Если подтвердится, нужно лечить по всем правилам…
Ну вот, Капитолина наметила всю программу: предполагается шизофрения, лечить полным курсом инсулина… Виталий и сам в глубине души думал, что это шизофрения — все за это. И не хотелось в это верить: вопреки всем симптомам, просто из симпатии к Вере Сахаровой.
Капитолина повесила трубку.
— Сейчас они вернутся, отдадут передачу, а то впопыхах забыли.
— Это пусть с сестрами. Я им все сказал.
— Конечно, Виталий Сергеевич! Никто и не говорит!
Виталий стал записывать истории — заполнять бездонную бочку! Люда ненадолго вышла, а вернулась с Мержеевской — старой больной, лежавшей только при Виталии, наверное, уже раз пять. Виталий умел отключаться, и обычно беседы в ординаторской с чужими больными ему не мешали. Но вот Мержеевская… Слишком легко возникали параллели между Мержеевской и Верой Сахаровой: Мержеевская инженер, и Вера, когда окончит, будет инженером: у Мержеевской шизофрения, и у Веры, скорее всего, шизофрения; Мержеевская заболела в двадцать один год, а Вера в девятнадцать — тут у Веры даже хуже… И теперь Мержеевская — инвалид второй группы, работать по специальности уже не может, половину времени проводит в больнице — неужели это ждет и Веру?!
Люда вошла на полуслове:
— …Ну, как мы вас выпишем? У вас вторая группа, на здоровое производство вас не возьмут, а в мастерские вы ходить отказываетесь. Так и будете болтаться? Очень быстро вернетесь к нам.
— А вы попробуйте! Вот возьму и не попаду снова!
— Марианна Витальевна, мы же вас давно знаем. И вы себя знаете: знаете, как быстро вы соскальзываете. Сейчас вы в хорошем состоянии, ничего не скажу, если бы вы всегда в таком состоянии, дай, как говорится, бог. Но пока вы не устроены, это все непрочно. Вы с вашей группой начнете бегать по отделам кадров, вас не будут брать, вы станете нервничать — и в несколько дней лечение пойдет насмарку. Ну, согласитесь вы ходить в мастерские! Худо-бедно, тридцатку там заработаете к вашей пенсии — и уже можно прожить. И будете при деле. Согласитесь — я вас завтра же выписываю!
— Нет, Людмила Петровна, в диспансеровские мастерские я не пойду Я там уже бывала, знаю. Вы же знаете: в здешние больничные я хожу с удовольствием, а туда — нет.
— Капитолина Харитоновна, а нельзя договориться, чтобы Марианна Витальевна и после выписки ходила сюда, к нам?
— Нет, Люда, это нельзя. Вот если бы…
— Ну, что вы замолчали?
— Я не знаю, возможно ли это, но там, кажется, есть место уборщицы. Вот если бы ее туда оформили!
— А можно со второй группой?
— Бывали случаи. Поговорить с Игорем Борисовичем… Ей бы только до ноября продержаться, когда у нее срок ВТЭКа, а там ей, может быть, дадут третью группу. Ты бы пошла, Марианна?
— Уборщицей?
— Они бы тебя оформили уборщицей, а ты бы сидела и шила на той же машине. Ты работаешь хорошо, им бы это было выгодно: ты бы им план выполняла. И платят уборщице рублей семьдесят.
— Я бы согласилась, Капитолина Харитоновна.
— Я поговорю, Марианночка.
Люда воодушевилась:
— Сделайте, Капитолина Харитоновна, это было бы чудесно! Она бы к нам заходила, мы бы следили за состоянием, прибавляли дозы, если что. У нас любят разговоры о реабилитации, а вот была бы настоящая реабилитация!
— Я поговорю, Люда, сегодня же! Вы нас хорошо знаете, Марианна Витальевна, приходили бы со своими переживаниями. Ведь правда? Правда! И в смысле денег.
— Спасибо, Капитолина Харитоновна!
Мержеевская ушла.
— Я Марианну всегда без страха выписываю, — сказала Люда, — настоящей агрессии у нее не бывает. Самое худшее, опять покажется, что к ней пристают на улице, даст какому-нибудь мужику по морде. А так ему и надо: не за это, так за что-нибудь другое. Она особенно любит офицерам по морде давать.
Люда одна воспитывала шестилетнего сына.
Капитолина продолжала переживать свое прекрасное предложение:
— Нет, правда, Люда, это было бы в самый раз! Ведь правда? Правда!
Вот так вот: всеобщее ликование по поводу того, что у дипломированного инженера есть шансы поступить уборщицей. И правильное ликование, вот что самое ужасное: потому что шизофрения так снижает личность, что и работа уборщицы может оказаться не по силам. А про былое инженерство пора забыть… Не дай бог такую судьбу Вере Сахаровой!
Глава восьмая
Вера по-прежнему лежала в белом зале — главном зале тюрьмы под часовой башней, как она теперь понимала. Пережитый ужас вечного одиночества, вечной замкнутости в себе самой отошел и почти забылся — и с ним отошло ликование по поводу жизни вообще, всякой жизни: Вера все еще находилась в плену у роботов, так что ликовать причин не было. Несколько раз роботы подсылали ей отраву, так что поесть удавалось редко. Счастье еще, что Вера научилась узнавать, когда пища отравлена, а когда — нет: от отравленной пищи исходил едва заметный фиолетовый пар — и тогда Вера не ела. А после того как робот, чтобы ее обмануть и отравить, надел маску матери, приходилось быть особенно настороже.
Робот-мужчина каждую ночь продолжал посылать успокоительные волны. Делал он это, конечно, со своей особой целью: надеялся, что Вера потеряет бдительность и удастся выведать у нее тайну. По Вера научилась разбираться в успокоительных волнах: пока те не несут на себе мелких пузырьков, можно на них смотреть, не опасаясь, что они вынесут у нее из головы тайну, а если появляются мелкие пузырьки, тогда нужно создать вокруг себя предохранительное мысленное поле — и пузырьки обтекают стороной, не могут проникнуть в голову. Это оказалось совсем не трудным делом: создавать вокруг себя предохранительное поле.
На этот раз успокоительные волны принесли на себе звуки. Двухмерные звуки: их можно было и слышать, и видеть. Вера никогда раньше не видела звуков, поэтому это было очень интересно. На вид звуки оказались как разноцветные песчинки — каждый тон своего цвета. Сначала они неслись беспорядочно и так же беспорядочно звучали, как гул в зале перед концертом, но постепенно звуки начали складываться в разноцветные узоры — и зазвучали стройно: многоголосье запело Реквием. Ее отпевают! И узоры стали похожими на венки. Сперва слов было не разобрать, но постепенно слова выделились из музыки, стали опережать ее: сначала каким-то непонятным образом донеслись слона, по не через звук, — видимо, по телепатическому каналу, — а потом те же слова выпевались высокими женскими голосами, и эти же слова повторялись низким хриплым шепотом, так что каждое слово звучало трижды, а некоторые и четыре раза, чтобы Вера как следует запомнила, не иначе. Слова догоняли друг друга, голоса перемешивались, звучали все разом:
«Ты жила (телепатически) — ТЫ ЖИЛА (женский хор) — недостойно — ты жила (шепот) — НЕДОСТОЙНО — как и всякий — недостойно — КАК И ВСЯКИЙ — виновный — ВИНОВНЫЙ — как и всякий — студент — виновный — потому что — СТУДЕНТ — ты делала — ПОТОМУ ЧТО — студент — ТЫ ДЕЛАЛА — потому что — больно — ты делала — БОЛЬНО — всем товарищам — больно — ВСЕМ ТОВАРИЩАМ — прожитых лет — всем товарищам — ПРОЖИТЫХ ЛЕТ — прожитых лет — всем товарищам прожитых лет — недостойная — НЕДОСТОЙНАЯ — жизни и чести — недостойная — ты умрешь — ЖИЗНИ И ЧЕСТИ — без стыда и суда — ТЫ УМРЕШЬ — на погосте — БЕЗ СТЫДА И СУДА — ты умрешь — НА ПОГОСТЕ — истлеют кости — без стыда и суда — ИСТЛЕЮТ КОСТИ — и в глазницы — истлеют кости — И В ГЛАЗНИЦЫ — зальется вода — и в глазницы — ЗАЛЬЕТСЯ ВОДА — зальется вода — и в глазницы зальется вода…»
