Владимир Шаров - Старая девочка
“Мы с Верой любили друг друга и хотели пожениться, если вы это имеете в виду, а если другое, то между нами ничего не было”. — “Почему же все-таки вы не поженились, если была такая любовь?” — “Вера была странным человеком: взбалмошная, импульсивная, а я тогда совсем плохо знал женщин и испугался. Мне вдруг показалось, что я не смогу с ней жить, то есть она будет очень плохой женой, вечно будет со мной играться, будто я какая-нибудь дрессированная собачка. Там было и еще одно обстоятельство. Веру тогда от Цектрана послали в командировку в Оренбург налаживать внеклассную работу или что-то в этом роде. Поехала она на два месяца, и где-то в середине та же Матильда Кнаббе встретилась мне в доме, где бывала и она, и Вера, и сказала, что родители Веры в совершенном ужасе. Отцу в этом Цектране сказали, что Вера вернется очень не скоро, потому что вышла замуж за узбека и уезжает жить к нему в Ташкент. Отец очень удивился, спросил: он молодой, красивый? Девушка, что с ним разговаривала, рассмеялась. “Ни то, ни другое, — отвечает, — даже рябой”. Я как услышал про узбека, понял, что это судьба, жить мне тогда было негде, а я уже давно был дружен с сестрой одного моего приятеля, Пирогова, мы вместе с ним занимались в спортивном обществе при Красной Армии, он боксом, а я гимнастикой. И вот Пирогов говорит мне: “Почему бы тебе не жениться на Наташе? Ты ей, по-моему, очень нравишься, я вам и квартиру на Солянке оставлю, там и мебель есть, да и вообще все, что надо для жизни. Вера теперь все равно ведь не вернется, да и не стала бы она тебе никогда хорошей женой. Она другая, ни ты, ни я с ней бы не ужились”. Я его и послушал. Вот, собственно, и все”.
“И больше, я имею в виду после того, как она вышла замуж за узбека и уехала в Ташкент, вы с Верой не виделись?” — спросил Ерошкин. “Почему, виделись, весь тот год виделись. Ни за какого узбека она замуж не выходила и не собиралась, чушь это оказалась несусветная, как я мог в этот бред поверить? Она даже раньше времени вернулась из Оренбурга и сразу на адрес Пироговых послала для меня записку: “Дима, я приехала, приходи”. — “И вы пошли?” — “Нет, я только что женился и не хотел ее видеть. На словах с мальчиком, который занимался у меня гимнастикой, я Вере передал: “Я болен, если хочешь, приди сама”. Поймите, записку первой прочла жена, Пирогов ей ее отдал, а не мне, я ему этого никогда не прощу, и Наташа потребовала, чтобы прямо сейчас при ней я именно это передал Вере”.
“И вы, значит, согласились?” — “Да, я сделал ровно так, как она хотела”. — “И что Вера?” — “Мальчик, когда вернулся, сказал, что исполнил он все в точности; Наташа, это снова было при ней, говорит: “Ну, а Вера?” Мальчик отвечает, что Вера его спросила: “Он что, лежит в постели?” — я сказал: “Нет”. Она тогда спрашивает: “Он один?” Я тоже говорю: “Нет, рядом с ним сидела какая-то женщина и все смеялась, спрашивала Диму, какая вы, а Дима ответил: шикарная”. — “Значит, — уточнил Ерошкин, — мальчик ей все про вас объяснил, она поняла, что вы женились, пока она была в Оренбурге, и видеть ее больше не хотите?” — “Нет, через час она к нам пришла, хотя ни я, ни Наташа, конечно, того не ждали. Мы жили на восьмом этаже, лифт не работал. Кто-то постучал в дверь, и я пошел открывать. Отпер — передо мной Вера. Действительно, как я и сказал тогда Наташе, — шикарная, другого слова не подберешь. В настоящей каракулевой шубке, а на голове бархатная шляпка с большими полями. Она всегда любила красиво одеваться. Я видел, что она запыхалась, но ничего ей не сказал, только поздоровался; как-то язык не поворачивался, да и Наташа была рядом. Не раздеваясь, вслед за мной Вера прошла в большую комнату — квартира у нас была обставлена очень дорого, осталось еще от прежних хозяев — здесь огляделась и села в глубокое кожаное кресло, так уж получилось, что Наташино любимое. Мы начали с ней говорить о чем-то совершенно незначащем, и в это время вошла Наташа. По-моему, Вера обрадовалась ей, потому что контраст был разительный: Вера высокая и статная, а Наташа совсем небольшого роста, но главное, она Веру, конечно, не ждала и одета была дурацки, по-домашнему, с шерстяным платком, как у старухи, завязанным сзади узлом. Обычно Наташа тоже одевалась и красиво, и дорого. Она с любопытством посмотрела на Веру, наверное, еще не поняла, кто это, а я Вере сказал: “Познакомься, это моя жена Наташа”.
Наташа, надо отдать ей должное, вести себя умеет, тем более здесь, когда она как бы победительницей была, в общем, она стояла и спокойно смотрела на Веру. Вера, похоже, ничего подобного не ожидала, она будто окаменела и, по-моему, в голове у нее была одна мысль: только бы не показать слабости, не унизиться. Но она быстро с собой справилась, встала, подошла к Наташе и протянула руку. Я очень боялся всяческих сцен и был рад, что все прошло так мирно. Наташа же, кажется, была разочарована, она ждала истерики, слез, на худой конец фарса. Вера, поздоровавшись, вернулась на старое место в кресло и, как будто ничего не случилось, продолжала рассказывать про Оренбург и про эту ее историю с узбеком. Досказала, а потом говорит: “Дима, проводи меня”. Она так всегда говорила, и я автоматически поднялся. И тут Наташа не выдержала. Она буквально взвизгнула: “Дима, ты не пойдешь”. Вера стоит, смотрит на меня выжидающе, а потом, не прощаясь, поворачивается и идет к выходу. Как она пошла, так и я за ней, будто привязанный.
По лестнице мы спустились молча. В переулке я взял ее за руку, она не отняла. Только сказала: “Ну, говори”. Тут я, как последний дурак, сказал: “Я думал, что ты вышла замуж за своего узбека, в Москве все так думали, и Матильда, и твои родители. Жить мне было негде, надеяться тоже не на что, общежитие закрыли…” Вера мне говорит: “Но почему же ты не пошел к моим родителям, у нас большая квартира, они бы дали тебе комнату, я же сказала, что еду только на два месяца. Неужели ты думал, что я вот так, ничего тебе не сообщив, могу выскочить замуж? Что это может быть правдой?” Я не знал, что ей ответить, не мог же я в самом деле сказать, что она человек совершенно взбалмошный, что к жизни она относится как к веселой игре, и когда мне сказали, что она вышла за узбека, я совсем этому не удивился. А после этого идти и проситься жить к ее родителям, согласитесь, было бы глупо. Я понял, что сказать ей об этом я не могу”.
“И что же вы ей сказали, коли не это?” — спросил Ерошкин. “Ничего. Кажется: “Вера, помоги мне, я запутался”. А она: “Я подумаю, приходи через два дня”. Матильда потом мне говорила, что больше всего Вера была оскорблена тем, что я позвал ее туда, где была Наташа, и еще она говорила Матильде, что, окажись соперница молодой и красивой, она бы не страдала так сильно, поняла, что устоять трудно, и посторонилась, уступила бы ей дорогу. А оказалось, что Наташа старше ее на целых восемь лет, чуть ли не старуха”. — “Ну, а дальше что было?” — спросил Ерошкин. “Дальше я явился ровно через два дня, без опоздания, она усадила меня на тот диванчик, где мы обычно с ней сидели, он рядом с их печкой, а Вера всегда любила тепло и, если было можно, садилась ближе к огню. Несколько минут мы так просидели, я был прямо с мороза и тоже хотел отогреться. Потом Вера мне вдруг говорит: “Вид у тебя, Дима, виноватый, и это меня трогает”, - я обрадовался, а дальше она повела себя со мной как всегда, так что я не знал, всерьез она это говорит или издевается.
Сначала встала и совсем как в театре говорит: “Дима, я любила тебя, боготворила, считала героем, которого любая девушка мечтает встретить на своем пути. Я смотрела на тебя с обожанием, чуть ли не молилась. Ради тебя я была готова на все. Свои чувства я приписывала и тебе. Ты ничего мне не говорил, это правда, но мне казалось, что это ясно по той радости, которую мы испытывали при наших встречах. Как же я обманывалась: твои чувства не выдержали и двухмесячной разлуки. Раньше в моих глазах ты был совершенством, а на поверку оказался жалок и слаб. Такой ты мне не нужен, прощай, уходи”, - и она рукой указала на дверь. По-моему, вначале она хотела мне сказать совсем другое, но ее опять повело. Ей вообще надо было стать не женой этого Берга, а писательницей; когда она так говорила, это было совершенно по-книжному”. — “Ну и что вы сделали?” — спросил Ерошкин. “А что мне оставалось? Я встал, кажется, помялся немного, все надеялся, она одумается, но она молчала, я и ушел”. — “И на этом вы навсегда расстались”, - сказал Ерошкин, он знал из дневников Веры, что это не так, но давал Диме возможность закончить разговор и был уверен, что он этим воспользуется. Однако Дима врать не стал. “Нет, — сказал он, — через месяц она приехала ко мне на работу в Лефортово, где я преподавал курсантам гимнастику. Курсы наши находились в великолепном старом здании, кажется, этот дворец построили еще для Екатерины. Он стоит четырехугольником, а внутри парк и тогда же, при Екатерине, посаженная аллея. И вот я иду по этой аллее к проходной и вижу, что впереди меня медленно прогуливается женщина в длинном сером жакете. Потом повернулась, пошла мне навстречу, я ее намного раньше узнал, чем она меня. Вера с детства была сильно близорука. Тому, что она пришла, я совсем не был рад. Говорить, что я ее давно заметил, мне не хотелось, и я сказал, что издали ее не узнал. Просто смотрю — идет красивая девушка.
