Владимир Шаров - Старая девочка
Однако, когда подобные донесения пошли из Ярославля буквально косяком, Ежов решился снова переговорить о Радостиной со Сталиным. Во время их обычной встречи он сказал ему, что в соответствии с распоряжением семимесячной давности Вера Радостина прописана в Ярославле, дети ей возвращены и, по-видимому, все у нее в порядке, она работает в Волжском речном пароходстве машинисткой, и отзывы о ней благоприятные. Так что он бы не стал напоминать о ней Сталину, но Клейман, возглавляющий Ярославское НКВД, три месяца назад по собственной инициативе установил за Радостиной как за женой врага народа слежку, и вот о том, что она дала, он, Ежов, и хочет доложить. Клейман утверждает, продолжал Ежов несколько смущенно, что Вера Радостина самым натуральным образом возвращается назад, в прошлое, и успела уйти уже настолько далеко, что даже нет уверенности, можно ли ее теперь без проблем арестовать. Раньше, продолжал Ежов, никаких соображений, как она это делает, кроме разве что изумительной памяти, у Клеймана не было, но в последнем донесении он сообщил, что благодаря слежке удалось выяснить, что у Радостиной есть подробнейший дневник, который она без единого дня перерыва ведет с раннего детства, и теперь она, прокладывая путь, пользуется им как картой.
Клейман, продолжал Ежов, настроен крайне мрачно и убежден, что откладывать этот вопрос больше нельзя. Он считает, что хотя пока она возвращается совсем одна, а народ, как и надо, идет вперед и никакого внимания на нее не обращает, но это сегодня, когда о Радостиной никто не знает. А завтра может сделаться так, что все, кому власть хоть чем-нибудь не угодила, все, кто считает себя нашей властью обиженными: бывшие дворяне, буржуи, чиновники — все пойдут назад, а за ними их родственники, знакомые, и я не знаю, пишет Клейман, сумеем ли мы тогда остановить эти многомиллионные толпы, даже если перегородим дорогу армией и отдадим ей приказ ни патронов, ни снарядов не жалеть. Клейман утверждает, говорил дальше Ежов, что у него есть десятки донесений с мест, которые свидетельствуют, что нарисованная им картина отнюдь не фантазия. Уже теперь многие замедляют свое стремление вперед, начинают тормозить, задумываться, затягивать шаг, и ясно, что, если так пойдет дальше, они скоро совсем остановятся.
О Клеймане Сталин уже пару раз в связи с другими делами слышал, про этого провинциального следователя говорили, что мало кто в НКВД умеет с таким искусством строить разветвленные, пронизывающие все и вся заговоры, и, похоже, это была правда. В тех клеймановских построениях, что докладывал ему Ежов, была нравившаяся Сталину легкость, но, без сомнения, была и мощь, он так смело, не боясь препятствий и расстояний, соединял факты, так бесстрашно наводил между ними мосты и арки, что Сталин прослушал Ежова с немалым удовольствием, а потом спросил, что же этот ярославец предлагает. Два варианта, сказал Ежов. Первый, радикальный, его он считает безусловно предпочтительным — арестовать Веру и немедленно ее ликвидировать. Однако, если по каким-то соображениям нас это устроить не может, он просит санкции на изъятие ее дневников. Он считает, что тогда, поскольку память человека слаба, Вера рано или поздно начнет путаться, дни у нее смешаются, она то будет идти назад, то снова вперед и из-за этого станет на себя сердиться и раздражаться. Станет говорить, что сама себя обманула и, как Сусанин поляков, завела неведомо куда. В конце концов, вовсе заплутавшись, она бросит свою причуду, и другие, посмотрев на нее, — подвел итог Ежов — этот путь тоже не выберут.
Когда Ежов завершил доклад, Сталин, помолчав, с иронией сказал, что, конечно, у этого Клеймана есть и размах, и полет, но, как говорят на Руси, укатали сивку крутые горки. Кого он имел в виду под сивкой — Радостину, Клеймана или их обоих, — Сталин уточнять не стал и продолжал: во втором клеймановском предложении есть немало разумного, но он, Сталин, считает, что и в изъятии дневников особой необходимости нет. Клейман же сам говорит, что без дневника Вера идти назад не может, а среди “бывших” вряд ли многие по-прежнему ведут дневник: лишний раз рисковать мало кто хочет. А так время — как река, она размывает, а потом Бог знает куда уносит все, что попадается ей на пути. Через эту реку ни переправиться нельзя, ни моста перекинуть, и вот человек топчется на берегу, прикидывает, примеривается, как ему ее перепрыгнуть, но он не горный козел, а о том, чтобы переплыть, и думать нечего. Больно она широка, и течение чересчур быстрое. И вот он так потопчется день, два, одно попробует и другое, потом поймет, что никак ему не перебраться, и пойдет туда же, куда и все.
Дневники изымать у Веры не надо и еще по одной причине, говорил Сталин: то, что затеяла Вера, вовсе не контрреволюционный мятеж и не попытка реставрации прошлого — все куда проще. После трагической гибели мужа, Иосифа Берга, Вера осталась с тремя маленькими детьми, которых одной поднять на ноги очень и очень нелегко. Он, Сталин, слышал, что эта Вера Радостина красивая и еще сравнительно молодая женщина, наверняка и до Берга в нее было влюблено немало мужчин, и теперь он уверен, что она возвращается не абы куда, а к одному из них. В этом нет ничего плохого и ничего для Советской власти опасного, и ему кажется, что органы НКВД могли бы даже здесь Вере посодействовать. Надо узнать, кто ее избранник, найти его и организовать их встречу. Думаю, закончил Сталин, нашим чекистам это вполне по силам.
Хорошо Ерошкин запомнил только первый из всей череды допросов, хотя у него была неплохая профессиональная память и свои прежние дела он мог восстановить почти до буквы. Почему так было, он и сам понять не мог; то ли просто потому, что здесь с самого начала до самого конца была одна Вера, одна она, и он никак не мог разделить ее, это были дни Вериной жизни, так, как они шли, строго подряд, ничего не переступая и не перескакивая; эти люди, собственно говоря, занимались одним-единственным делом — рисовали ее, эту Верину жизнь, все же остальное, то, что в их жизнях Веры не касалось, интересовало Ерошкина мало. Конечно, он для проформы спрашивал их и о другом, часто замечал, что они чего-то боятся, что-то скрывают или пытаются скрыть, но чт — он даже не старался узнать, легко пропускал и шел дальше. Что с ними со всеми делать, было уже решено, и пусть даже кто-то из них кроме того, что любил Веру, готовил еще и покушение на жизнь Сталина, это ничего бы не изменило.
Все-таки, конечно, он задавал полагающиеся в таких случаях вопросы, уже по привычке ловил подследственных на противоречиях, но тут же оставлял это, даже ничего не записывал. В свое время он освоил технику допроса очень быстро, очень быстро научился отделять правду от лжи, научился даже объяснять подследственному, что ничего важнее правды нет, даже жизнь значит меньше, чем правда, и теперь перед ним стояла первая и, быть может, самая важная задача — выяснить, правду ли писала Вера в своем дневнике. С точки зрения критики источника — прежде чем прийти на работу в органы, он три года проучился в Архивном институте и потом всегда, до конца жизни был тем своим трем годам благодарен до чрезвычайности, это была очень хорошая школа, очень тонкая и изощренная, недаром преподавала там еще старая дореволюционная профессура, годом раньше изгнанная из Московского университета, — так вот с точки зрения этой внутренней критики, дневники были насквозь подлинными и объективными; для женщины они вообще были едва ли не верхом возможной объективности. Сам он не нашел в них никаких противоречий.
Конечно, Вера менялась, и между той, какой она была, когда ходила, например, в третий класс гимназии, и той, что кормила грудью своего третьего ребенка от Берга, сходства было немного. Трудно было сравнивать ее, дочь дьякона крупного московского прихода и коммунистку, добровольно отправившуюся на фронт, чтобы бороться с дезертирством и бандитизмом на Украине. Но хотя весь этот огромный путь она проделала меньше чем в полтора года, все равно эволюция Веры, как он читал в ее дневнике, была и понятна и естественна. Тут не было никакого надрыва и никакой особой убежденности тоже, пожалуй, не было. Просто она, Вера, выбрала одну сторону, поняла ее правоту и легко к ней присоединилась. Выбрала победителей, потому что лучше все-таки быть среди победителей, и дальше вела себя как того требовали время и ее статус коммунистки. В общем, она была понятна Ерошкину и, пожалуй даже, что редкость, понятна сама себе.
Мера случайности, которой так много в жизни, в Вериных дневниках тоже перейдена не была: в них, с одной стороны, все Ерошкину было понятно, а с другой, он читал их как очень интересный роман, потому что в Вериной жизни то и дело случалось что-то, что из предыдущего дня никак не следовало, в них все время появлялись новые люди или, наоборот, меняя расклад, возвращались люди, давным-давно из Вериной жизни исчезнувшие. Тем не менее Вера оставалась Верой, в общем, здесь все было в порядке, это, несомненно, был не роман, это была не придуманная, а самая настоящая жизнь, и так, как она шла: день за днем.
