Анатолий Иванов - Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Она пыталась заснуть. Но сон не шел. Сбоку сопела и ворочалась Ганка, прижималась к ней теплым тельцем, горячо дышала в плечо.
— Ты не спишь, тетя Наташа? — шепотом спросила вдруг она.
— Нет. А ты чего не спишь?
— Я думаю.
Наташа была рада, что девочка заговорила с ней, отвлекла ее. Она обняла Ганку за острые плечики, еще плотнее прижала к себе.
— О чем ты думаешь?
— Так. Обо всем… Как ты думаешь, Димка хороший?
— Я не знаю, — сказала Наташа неопределенно. — Может быть.
— Хороший, хороший. — убежденно зашептала девочка. — Как он сегодня… — И она не договорила, засмеялась чему-то, уткнувшись в Наташину грудь
Может быть, и правда Димка хороший, подумала Наташа, не такой, как он представляется ей.
— Тетя Наташа, тетя Наташа, — опять зашептала Ганка в ухо, — а ты… целовалась когда-нибудь?
— Ты… ты что?! О чем говоришь?
— Я ничего, я совсем-совсем ничего, — торопливо прошептала Ганка. — Только мне интересно… интересно, приятно это или нет?
И она смущенно и виновато хохотнула, спряталась под одеялом и затихла там дристыженно. Немного погодя выпростала личико.
— Это нехорошо… нехорошо, что я спросила?
— Нет, это ничего. Только… я не знаю, приятно это или нет. Я ни с кем еще не целовалась.
От этих собственных слов сердце Наташи вдруг больно и холодно заныло, глаза наполнились слезами. Но тут же сердце отпустило, боль исчезла, а слезы хлынули еще сильнее. Обильные, теплые, они текли и текли, капая на подушку.
— Тетя Наташа, что с тобой? Тетя Наташа? — прошептала тревожно Ганка. — Почему ты плачешь?
Но, не дождавшись ответа и, видимо, поняв что-то, тихонько отодвинулась и затихла.
Так с мокрыми глазами Наташа и заснула.
* * * *На следующее утро всем трем — Наташе, Марье Фирсовне и Ганке — было почему-то очень неловко, словно они узнали друг о друге что-то неприличное. Марья Фирсовна рано начала греметь кастрюлями, молча приготовила завтрак. Ганка молча собиралась в школу, время от времени бросая на Наташу испуганные взгляды. «Неужели, — думала Наташа, — у нее начинается что-то к этому Димке? Ведь дети еще».
Но хуже всех чувствовала себя Наташа. Теперь ей было непонятно, почему она так по-глупому поняла вчерашние слова Марьи Фирсовны о Семене и вела себя по-глупому. И с ней, Марьей Фирсовной, и с Семеном.
Марья Фирсовна, кажется, понимала состояние Наташи. Уходя на работу, она от порога поглядела на нее и сказала: «Ничего, ничего…» Раньше они часто на завод ходили вместе, сегодня Марья Фирсовна не позвала ее с собой. Наташа была ей благодарна, что не позвала.
Девушка вышла из дому минут через десять. Было еще темно, в спину дул холодный ветер, тащил поземку. Наташа подняла кроличий воротник. Она шла потихоньку, глядела, как в падающих из окна полосах света кружится снежная пыль, и думала о Семене все-таки с неприязнью: «Подумаешь, приметил он меня! Он… он, конечно, много сделал для меня. К Кружилину отвел. Куда бы я, не появись Семен? Но это не значит, что я так и брошусь на него, пусть не ждет и не надеется. Он мне совсем не нравится. Может, он все это специально сделал, чтобы… И зачем домой отнес, когда я потеряла сознание? К бабке Акулине мог бы…»
Но, думая обо всем этом, она краем сознания понимала, что в ее мыслях что-то не так, а может быть, абсолютно все не так. Во-первых, до бабушки Акулины далеко, она живет где-то на краю села. Во-вторых, он ничего не ждет, он сторонится ее, избегает. Вот Юрка — этот… этот не избегает, этот как можно чаще старается попасться на глаза и вообще держит себя так, будто она чем-то обязана ему. В-третьих… ну да, она равнодушна к Семену, хотя и благодарна ему за все, но… но он ничего, глаза серые, какие-то глубокие, добрые, волосы светлые, мягкие, кожа на лице тоже светлая и нежная, как у девушки. А плечи широкие, руки сильные, шея упрямая и крепкая. И он весь крепкий и сильный, и, наверное, он легко донес ее тогда до дома, нисколько не устал…
Незаметно для себя она весь день думала о Семене, разбирая его по косточкам, и, когда Юрий заскочил в столовую, она, подавая ему обед, невольно сравнила его с Семеном, подумала: нет, Семен лучше, у Юрия нос горбатый какой-то, хищный.
— Есть колоссальное по силе предложение, — сказал ей Юрий, пообедав.
— Какое? Насчет танцев в клубе? Я не могу.
— Еще колоссальнее! На Громотухе наледь пошла.
— Так что? — не поняла Наташа.
— Как что? Завтра лед будет как стекло. Приглашаю покататься на коньках.
— Что ты! У меня и коньков нету.
— Это продумано. Я для тебя…
— Не до катанья мне, — сказала она сухо, перебив его.
— Эх, обижаете товарища Агафона, — проговорил Юрий и ушел. Он сказал это весело и беспечно, но голос был грустным.
После обеда на улице потеплело, окна стали быстро оттаивать, Наташа беспрерывно вытирала с подоконников воду, глядела на заводской двор, ей хотелось увидеть Семена. Мимо столовой часто проезжали грузовики и тракторы; заслышав шум моторов, она опять выглядывала в окно…
Она увидела его уже вечером, когда пошла домой. Его трактор с прицепом, груженным ярко-оранжевыми ящиками, стоял метрах в двадцати от бревенчатого сарая, который все называли «склад № 8».
Склад был обнесен колючей проволокой, у его широких ворот всегда ходил охранник с винтовкой. Наташа знала, что там хранятся взрывчатые вещества.
Несколько человек при ярком свете электрических фонарей снимали с прицепа ящики, осторожно носили их в склад. Семен в истрепанной, лоснящейся от мазута тужурке копался во внутренностях трактора, посвечивая туда карманным фонариком, затем, не видя еще Наташу, полез в кабину, поднял сиденье, загремел какими-то железками.
Сердце Наташи неожиданно заколотилось, когда она увидела Семена. Она удивилась этому, рассердилась даже на себя, вдруг совсем некстати вспомнила вчерашний Ганкин вопрос и, совсем растерянная, остановилась прямо возле кабины.
— А-а, — сказал Семен. Выпрыгнул на землю. В одной руке у него был кривой гаечный ключ, в другой — грязная промасленная тряпка. — Домой уже? А мне вот еще раз гнать на станцию.
— Это ничего, — проговорила она и тут же поняла, что сказала глупость. Но он почему-то улыбался. — А что ты возишь?
— Так… штучки всякие. И сам не знаю.
«Он знает, только говорить не хочет… А может, нельзя ему говорить», — подумала Наташа без обиды и, волнуясь пуще прежнего, произнесла:
