Донна Тартт - Щегол
– Да, это квартира его отца, родственники пытаются его отсюда вышибить через суд, желаю удачи, ха-ха.
Прожужжал домофон, мы вошли, в железной клетке лифта поднялись на второй этаж. До меня донесся запах благовоний, травы, стоящего на плите соуса для спагетти. Тощая блондинка – острижена под мальчика, глаза невозмутимые, маленькие, будто у верблюдицы – открыла нам дверь. Одета она была, как одевались в старину уличные попрошайки или мальчишки-газетчики: штаны в “гусиную лапку”, высокие ботинки, грязная футболка с длинным рукавом, подтяжки. На кончике носа – круглые очочки в проволочной оправе, как у Бена Франклина.
Не говоря ни слова, она впустила нас и ушла, оставив нас одних в полутемной, грязной гостиной размером с бальную залу, которая походила на позаброшенные великосветские декорации из какого-нибудь фильма с Фредом Астером: высокий потолок, осыпающаяся штукатурка, монументальный рояль, почерневшая люстра – половина хрустальных подвесок либо разбита, либо поломана, крутая голливудская лестница усыпана окурками. На заднем фоне журчат тихонько суфийские песнопения: Лааилаахаилль Аллаа. Лааилаахаилль Аллаа. На стене углем кто-то нарисовал обнаженных людей в натуральную величину, которые поднимались по ступенькам, будто кинокадры; мебели почти не было – один ветхий футон да пара столов и стульев, которые выглядели так, будто их притащили со свалки. На стенах – пустые рамки, бараний череп. Мультфильм в телевизоре искрит и моргает с эпилептическим напором, на мельтешащие геометрические узоры наползают буквы и кадры с гоночных репортажей. Если не считать экрана и двери, за которой скрылась блондинка, свет в комнате шел от одной лампы, которая выхватывала в резкий белый круг оплавившиеся свечи, компьютерные провода, пустые пивные бутылки и баллончики с бутаном, масляную пастель – в коробках и отдельными цилиндриками, горы каталогов-резоне, книги на английском и немецком, в том числе набоковское “Отчаяние” и “Бытие и время” Хайдеггера с оторванной обложкой, блокноты для рисования, альбомы по искусству, пепельницы, куски жженой фольги и заскорузлую подушку, на которой подремывала серая полосатая кошка. Над дверью, словно в какой-нибудь шварцвальдской охотничьей сторожке, трофеем висели оленьи рога, отбрасывая искривленные тени, которые вились и расползались по потолку с недоброй нордической сказочностью.
Разговоры в соседней комнате. Окна занавешены подколотым саваном простыней, которых едва хватает на то, чтоб пропускать с улицы дробное лиловое свечение. Я оглядывался, и из темноты проступали очертания, преображаясь с дремотной странностью: например, самодельная ширма-перегородка – свисавший с потолка, будто в квартире на много семей, коврик на леске – при ближайшем рассмотрении оказался гобеленом, и неплохим, века восемнадцатого, а то и старше, почти идентичным амьенскому, который я видел как-то на одном аукционе, тот оценивался в сорок тысяч фунтов. Оказалось, что и рамки на стенах не все пустые. В некоторых были картины, и одна – даже при таком слабом свете – очень походила на Коро.
Я как раз хотел взглянуть на нее поближе, как в дверях появился мужчина, которому могло быть как тридцать, так и пятьдесят: изможденный, тощий, прямые песочного цвета волосы зачесаны назад, одет в черные, продранные на коленях, панковские джинсы и замызганный военный британский свитер в рубчик, поверх которого накинут плохо сидящий пиджак.
– Привет, – сказал он мне негромким британским голосом, с еле слышным немецким щелканьем, – ты, должно быть, Поттер. – Он повернулся к Борису. – Хорошо, что ты зашел. Оставайтесь с нами, потусите. Кэнди с Ниаллом и Ульрика готовят ужин.
За гобеленом, прямо у моих ног – движение, я резко отшатнулся: на полу – укутанные тени, спальные мешки, запах бездомности.
– Спасибо, но мы ненадолго. – Борис поднял кошку, почесывал ее за ушами. – А вот от вина не откажемся.
Хорст молча протянул свой стакан Борису, а потом крикнул что-то по-немецки в соседнюю комнату. Спросил меня:
– А ты торгуешь, да?
В свечении от экрана его блеклые, как у чайки, глаза со съежившимися зрачками горели немигающе, резко.
– Ну да, – натянуто отозвался я, потом: – А, спасибо.
Еще одна женщина – брюнетка, каре “бобом”, в высоких черных сапожках и такой короткой юбке, что виднеется вытатуированная на молочном бедре черная кошка – принесла бутылку и два бокала: один Хорсту, другой мне.
– Данке, дарлинг, – сказал Хорст.
Спросил у Бориса:
– Не желаете ли ширнуться, джентльмены?
– Не сейчас, – сказал Борис, потянувшийся, чтоб урвать поцелуй у брюнетки, пока та не ушла. – Хотя я вот о чем думал. Что слышно от Саши?
– От Саши… – Хорст осел на футон, закурил. В этих своих драных джинсах и военных ботинках он походил на потрепанную версию какого-нибудь жанрового голливудского актера второго плана, годов этак сороковых, малоизвестный mitteleuropäischer[58], который обычно играет скрипачей с трагической судьбой да усталых рафинированных беженцев. – След, похоже, ведет в Ирландию. По-моему, новости неплохие.
– Как-то не очень похоже на правду.
– Как по мне, так тоже, но я тут пообщался кое с кем, и пока все сходится, – говорил он с тихой наркоманской аритмичностью, невпопад, но не заплетаясь. – Так что, скоро, надеюсь, узнаем побольше.
– Ниалловы друзья?
– Нет. Ниалл говорит, что вообще про таких не слышал. Но уже хоть что-то.
Вино было дрянное: супермаркетный сира. Я и близко не желал подходить к телам на полу, поэтому переместился к обшарпанному столику, стал рассматривать гипсовые слепки: мужской торс, задрапированная Венера прислонилась к скале, нога в сандалии. При слабом свете казалось, что все это – заурядные гипсовые слепки, которые можно купить в “Перл Пейнт” – заготовки для студенческих набросков, но когда я провел по ноге пальцем, то ощутил упругость мрамора, шелковую, беззернистую.
– С чего бы им тащить ее в Ирландию? – беспокойно повторял Борис. – Какой там рынок сбыта? Я думал, вещи оттуда везут, а не ввозят.
– Да, но Саша думает, что он картину использовал, чтоб долг покрыть.
– Значит, у этого мужика там связи?
– Похоже на то.
– Мне трудно в это поверить.
– Насчет связей?
– Нет, насчет долга. Этот мужик – такое впечатление, что он еще полгода назад на улицах колпаки с колес тырил.
Хорст легонько пожал плечами: глаза сонные, лоб прошит морщинами.
– Кто знает. Может, это и неправда, но я на удачу больше не хочу полагаться. Дам ли руку на отсечение? – спросил он, лениво стряхивая пепел на пол. – Нет.
