Александр Терехов - Каменный мост
Мария дождалась, пока затихнет детская беготня и унитаз все смоет.
– Пойдемте на кухню. Буду вас кормить. Хотя… нет… Я сюда принесу. – Наверное, представила оставленное соседями клокочущее кастрюльное жерло. – Можете включить телевизор, негромко.
И думала: что ночью? Когда погаснет свет? В чем ложиться? Надолго? Я схватил и потряс яблоко из блюда и слушал, как колотятся семечки во внутренней пустоте – сухим костяным перестуком. В телевизоре менялась реклама самоубийц – живые курицы предлагали себя выпотрошить, конфеты с улыбками прыгали в разинутые пасти, коровы выдирали котлеты из боков, рыба, упруго выпрыгнув из воды, весело ложилась боком на сковороду – все умоляли: ешьте нас, мы этого хотим!
…Мария рассказывала биографию, с упором на милые, слезные подробности: наконец-то появился тот, кому:
– Когда я была маленькой, я нашла в детском саду отрубленный палец в песочнице и отнесла воспитательнице. Я думала: он от куклы.
Я вдруг заметил, что слева от меня пропорхала, пронеслась серая птица. Словно воробей. Слушать я уже не мог. Я то и дело ошеломленно оглядывался за спину – это должно было еще где-то летать. Что я увидел? Или муха пронеслась, а мне показалось? Я украдкой поозирался.
Какая-то муха летала под люстрой малым квадратом, словно что-то вынюхивая, но мелкая – не она.
– Моя любимая передача. – Я воткнулся в «Футбол России. Перед туром», ковыряя кашу с орехами и изюмом и еще какой-то неразличимой херней, напоминающей нарезанный мокрый картон, – каша, горбом наваленная в глубокую плошку, остыла до резины – я жевал с усилием, делая спасительные глотки ненавистного чая. Локомотив – ЦСКА в воскресенье, надо обязательно смотреть.
Во тьме я лег на разъехавшиеся подушки, накрылся душистым одеялом и приготовился к вечернему разговору – плата за постой, скучнее только расстегивать на жене лифчик. В туалет пошаркала старушка или старик тяжелыми ногами, как на лыжах, ледником, гадом – на унитазе заснет.
– Вы спите? – Марии хотелось заглушить журчания и всплески, словно она… – Вы нашли юмориста, что познакомил Олю и Р-ова?
– Нет. В журнале «Континент» за 2003 год написано: Щукин три года торговал на рынке турецкими вещами. Потом отчаялся и уехал в Германию. Спокойной ночи.
– Только если не будете засыпать, сразу меня разбудите. У нас тихо здесь. Нестрашно. – Я надеялся, спит, когда она вдруг прошептала: – А что именно привлекло вас во мне? Ну, в самом начале…
Что бы придумать, ну?
– Глаза.
Она довольно шевельнулась:
– Да, про силу своих глаз я знаю.
Уже измучился ждать, когда она задышала спокойно, нестесненно; я нашел кухню, подтащил табурет поближе к подоконнику, меж фиалок нашлось место для пары локтей – внизу проносились редкие машины, напротив не спали окна пустых комнат и мерцающие телевизоры алкоголиков, я нащелкал в телефоне «love-радио» и прижал пальцем наушник к уху. Срывающимся голосом говорила девушка:
– Передайте, пожалуйста, эту песню человеку, которого я очень любила… Любила его много лет. А он меня не любил. А я страдала. Очень. А вот теперь я почувствовала, что смогла его забыть. Забыть нашу любовь. И передайте, пожалуйста, для него песню. Пусть он знает, что я его забыла. Хотя очень любила. И не могла забыть. Потому что любовь моя была настоящей, а не то, что сейчас есть у него. Он не понимает сейчас, но когда-нибудь поймет… что так любить его, как я… – оборвали на полуслове, я, не оглядываясь на часы, знал время – время шло сейчас хорошо, вот с половины пятого начнет растягиваться, ползти, замирать и мучить.
– Почему вы меня не разбудили? – Мария прятала за дверь голые коленки; хотелось обнять и спасти. – Вам неудобно на полу? Ложитесь со мной. Диван широкий, мы не помешаем друг другу. Вам надо спать, – страдала, – вы так долго не протянете. Вы не сможете работать!
– Сейчас приду. Посижу немного и приду.
И: – Нет, – на «хотите, я с вами посижу?», «сделать вам чай?» и «вам не холодно?».
Идет ночь, кажется: смерть останавливается и перестает грызть, просто лежит рядом, сомкнув зубы на твоем горле, и не грызет до девяти утра, тебя оставляют одного в кровати; когда человек спит, его почему-то все оставляют, словно он уже умер, немного умер, можно передохнуть в темноте, чувствуя на глотке холод отдыхающих зубов.
Я ждал у «Шоколадницы», Кутузовский, 28, Ольгу Бирюкову. Никак не идет, вдруг не останется свободных… тогда в пиццерию на Большую Дорогомиловскую. Узнавал ее в пятке роковых красавиц (Холмянский сказал: Бирюкова красивее Вознесенской), но вопросительно всматривался и в теток с авоськами; подкатывали хорошие машины с загорелыми девушками, провинциалы покидали «Шоколадницу» гордые – запомнят надолго; клиентка шла прямо на меня, абсолютно уверенно: серый костюм, стальные, жесткие волосы, железный взгляд, уверенная и невысокая; подала твердую руку, неровный, словно переломанный, нос.
– Вы курите?
– Да, к сожалению. – Мы забрались на второй этаж и сели с краю, она захлопнула меню: – Я здесь все знаю. – И закурила, повелев: – Сперва расскажите вы.
Я лгал, запоминая гнутый золотой браслет, три кольца, серьги, огромные, как шоколадные конфеты из плоской коробки, цепочку, жемчужное ожерелье; вряд ли она думала, что надеть для встречи со мной.
– Оля родилась шестого марта. На следующий день после смерти Сталина. Родители скрывали радость, когда покупали шампанское. Она пришла к нам в школу в Леонтьевском переулке классе в четвертом – центральная, аристократическая школа, дети артистов, музыкантов, режиссеров, секретарей обкомов – мы подружились. У нас была какая-то общность. Она держала меня за сестру. Оля жила в доме шесть на Тверской, возле телеграфа, напротив, в доме пять, жила Маша Котова. Вот у Машки мы и собирались, пусть Холмянский не сочиняет.
– Вы помните родителей Вознесенской? Ее бабушку – Анастасию Петрову?
– Про бабушку Петрову я ничего не слышала. Существовала бабушка Муца, добрейшая. Существовал дядя дебил, как некий дальний родственник, за которым надо ухаживать. Ираида привозила из бесконечных командировок книги на английском языке. О работе ее в моей памяти никаких следов. Кажется, переводчица-синхронистка.
Отец возглавлял юридический отдел Моссовета. Очень высокий, вздернутый нос, холеный. Рано имел тенденцию к седине… Держал себя странно для советского чиновника, одевался не партикулярно: клетчатые пиджаки изобиловали, горчичные, в коричневую клетку, желтые галстуки. За одним столом мы сидели с ним только на поминках. На поминках Петрович сильно опьянел и говорил: если бы я знал, что в роду Оли душевнобольные, я б держал ее взаперти… Это Мезенцов начал называть его Петрович…
