Юрий Поляков - Гипсовый трубач
— А я думал, снайпер…
— Снайпер убьет только Борьку, а мне надо, чтобы погибли оба.
— Зачем?
— Не понимаете?
— Не понимаю.
— Они не смогли быть вместе в жизни, но соединились в тротиловом огне. Навсегда. А концовка знаете какая?
— Теперь не знаю.
— Мы снова видим их роковое свидание двадцатилетней давности. Юля, почуяв измену, стремительно уходит прочь, но Борис ее догоняет, обнимает… И она, не выдержав, оттаяв, признается: «У нас будет ребенок!» Он подхватывает ее на руки и кружит, кружит вокруг гипсового горниста, который трубит в ночное небо гимн любви, верности и материнству. Но я сниму так, чтобы до конца никто так и не понял… Что это было? Предсмертная греза, реальность или потустороннее воздаяние, когда душам разрешено исправить только одну, но самую большую земную ошибку? И они ее исправляют! Уф-ф-ф… Кокотов, я вами доволен!
— Неужели?!
— Да, вы заслужили краткосрочный отпуск. Сегодня гуляйте, а завтра садимся писать поэпизодный план. Ступайте! Нет, стойте, налейте мне на прощанье! — Игровод кивнул на бутылку с веткой укропа. — И не лезьте к ней сразу! Лапузина очень непроста! А лучше, друг мой, женитесь на Вальке! Вам уступлю. Такой женщины вы нигде не найдете: чистоплотная, преданная, страстная… Ну, сами же теперь знаете! Сен-Жон Перс говаривал: «Женское одиночество — это Клондайк». А как она готовит сациви с кедровыми орехами! Просто фантастика!
— Я подумаю… — пообещал счастливый писодей и поднес соавтору рюмку трясущимися от радости руками.
Глава 71
Изгнание из «люкса»
Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле «люкса», не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.
— У себя? — скорбно спросил директор.
— Не совсем! — хихикнул Андрей Львович.
В предвкушении свидания им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.
— Что же делать?!
— А что случилось?
— Меделянский вернулся. Это его «люкс», — жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: — К тому же, Дмитрий Антонович не справляется…
— Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! У него в трости спрятан кинжал! — совершенно серьезно сообщил писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.
Нервно сверяясь с часами, он быстро оделся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний миг черную сорочку на голубую. Облагородившись струей нового одеколона, автор «Кентавра желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, потянувшихся к ужину. Суровый Агдамыч (он вымогал у организма алкоголь, сидя на скамье имени Бабеля) с удивленьем посмотрел вслед писателю, который бежал, как индеец, с одеялом на плече.
Всё: и закатное красное солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серно-желтые поганки на полусгнивших колодах, — все промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь — перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 18.30 он, тяжело дыша и держась за сердце, стоял у дальней беседки.
Это было старинное сооружение, уцелевшее еще со времен железнорукого штабс-капитана Куровского. Конечно, беседку с тех пор не раз ремонтировали и подновляли: крышу, например, соорудили из зеленого ондулина, потолок зашили белым сайдингом, а лавки и перила сработали из свежих, плохо ошкуренных досок и брусков. Лишь кое-где сохранилось старое заслуженное дерево. Но контуры строения все-таки сберегли признаки того дачного модерна, который перед революцией со всех сторон, доходя до Сокольников, окружал Москву.
Писодей вспомнил, как в детстве Светлана Егоровна повезла его на новоселье к школьной подруге, получившей отдельную квартиру у станции «Лосиноостровская». Сойдя с электрички, они заплутали в новостройках, ища нужный дом, и, свернув от трамвайных путей в переулок, вышли вдруг на дачную улицу, немощеную, с носатыми чугунными колонками вдоль дороги, с большими оживленными лужами, оставшимися с весны. По сторонам, за заборами пенилась лиловая и белая сирень, ветвились яблоневые сады и высились, один краше другого, деревянные дачные терема. Дома были дивные: с затейливыми башенками, резными балконами, изысканными мезонинами, просторными верандами, витражными окнами. На маковках и коньках крутились флюгерные петушки и русалки, а из-за штакетин вслед прохожим смотрели интеллигентные люди с тяпками в руках.
Пройдя дачный поселок насквозь, они вышли, наконец, к дому подруги — длинному и нелепому, как упавший на бок небоскреб. Спустя лет пять (чаще не получалось) Светлана Егоровна снова отправилась навестить одноклассницу и снова взяла с собой подросшего сына. На месте волшебного дачного островка торчали бело-синие жилые башни, похожие на гигантские пакеты молока, поставленные в ряд. Лишь немногие кусты сирени да одинокие старые яблони посреди газонов напоминали, что еще совсем недавно здесь существовал сказочный деревянный городок…
Кокотов огляделся, но долгожданной Натальи Павловны не обнаружил ни в беседке, ни поблизости. Для достоверности писодей решил перечитать счастливую эсэмэску — ведь он, затерроризированный режиссером, мог и перепутать час свидания. На светящемся экране обнаружился новый конвертик, присланный, наверное, в то время, когда автор «Полыньи счастья», не чуя ног, мчался к месту встречи. Он торопливо распечатал месседж:
О, мой рыцарь! Замешкалась с сюрпризом. Еду, еду, еду! Буду после семи. Почему женщины всегда опаздывают к счастью? Н. О.
Осознав прочитанное, писодей пришел в восторг — оттого, что встреча все-таки состоится, и в отчаянье — оттого, что ждать еще долго. Чтобы скоротать время, он решил осмотреть местность и с этой целью взошел на подгнивший пол беседки. Как водится в таких приютах уединения, колонны, сиденья, перила были испещрены предосудительными надписями и рисунками. Судя по малограмотному простодушию, большинство похабных артефактов оставила сельская молодежь, лазающая сюда в поисках нехорошего отшельничества. Но некоторые строки, полные тихой скорби по уходящей жизни, были явно начертаны насельниками Дома ветеранов. Попадались даже стихи, и в некоторых угадывалась мастеровитая муза Верлена Бездынько:
Незаметно дни идут,
Как вода сквозь невод.
Мой неутомимый уд
Превратился в «неуд».
На сиденье белела вырезанная ножом надпись, такая свежая, что не обтерлись еще острые древесные заусенцы:
