М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1
- Я думал, они в Латинском квартале.
- Ах, перестань, Латинский квартал - это для туристов. Если хочешь почувствовать дыхание сегодняшнего дня - тогда надо сюда, в Марэ.
- Здесь рестораны, там рестораны. Сидят, кушают. Есть разница?
- Ну-ну. Ты еще не разобрался. Походи, посмотри вокруг, Подыши этим воздухом. Все культовые галереи здесь. Мейнстримные дискуссии. Общие темы, они важны, n'est pas? Атмосфера, if you know what mean. Пляс де Вож в окно видать, это чего-нибудь да стоит. Сядем в гостиной или в библиотеке?
- В библиотеке?
- До обеда люблю сидеть в библиотеке. Так, записываю что-нибудь. Набрасываю эссе. Готовлюсь к новым проектам.
- Новое рисуешь - или старое?
- Мальчишек много развелось, - сказал Гузкин с внезапно проснувшейся обидой; в конце концов, должен Струев понять, что подлинные заботы здесь, а не там; подумаешь - российские проблемы, ты поди выживи в условиях свободного рынка! - То, что мы с тобой, Семен, придумали тридцать лет назад, они сейчас продают за свое. Легко быть храбрым, если другой лег на амбразуру. Мы с Пинкисевичем стратегию вырабатывали, как защищать авторские права. Помнишь, - сказал Гузкин, - Дюшан говорил о том, что надо ввести конвенцию и запретить впредь пририсовывать усы Джоконде - иначе шутка перестанет быть смешной. А ведь, между прочим, так именно и случилось. Любой недоучка сегодня Джоконде усы пририсует. Думаешь, легко шпану на место поставить?
- Много здесь таких?
- Ну, допустим, в Марэ живут люди серьезные, - решил Гузкин отвести упреки от ближайших соседей, - Сен-Жермен тоже достойное место. Но в девятнадцатом аррондисмане такое творится. Отбросы общества. Чтобы пробиться - пойдут на все.
- И запретить нельзя? - спросил Струев.
- Как запретишь? Свободное общество! Всем свобода хороша, а здесь - минус!
- Возвращайся домой.
- Ты не понял. Дом - здесь. К хорошему быстро привыкаешь. Но то, что любой - понимаешь, любой оболтус! - имеет право повторить то, что в муках придумал Марсель Дюшан, - вот это раздражает.
- А ты перестань рисовать Джоконде усы - и опять будешь от всех отличаться, - сказал Струев, - есть еще способы, есть кой-какие приемы. Что-нибудь придумаем, - он оглядывался, словно примеряясь, какую из вещей Гузкина использовать для новых затей. По опыту прошлой жизни Гузкин знал, что затеи Струева кончались плохо.
Вместе со Струевым в уютную квартиру Гузкина вошло беспокойство. Струев сел на стул, дотронулся до пепельницы, придвинул стакан, и привычный уют Гузкина спрятался; стало тревожно в парижской квартире. Задул ветер с реки, сквозняк тряхнул занавески, сделалось холодно, и Гузкин прикрыл окно. Немедленно Гузкин вспомнил их бешеную жизнь брежневских времен, подвальные выставки, неопрятных девиц и пьяных милиционеров, ночные грузовики, которые ловили они у автобаз и договаривались с хмельными водителями, чтобы те затемно завезли огромные холсты в выставочный зал, вспомнил он испуганных смотрителей, которым совали трешки, чтобы те открыли двери и приняли опальное искусство, вспомнил ругань с чиновниками. Вспомнил афиши, намалеванные от руки, и то, как они их клеили ночами на стены, вспомнил блюдца, полные окурков, и дешевый портвейн, и Струева, льющего липкое вино в стакан, до половины заполненный одеколоном. Вспомнил Гузкин и безумные выходки Струева, то, например, как, привезя картины в выставочный зал и не добившись разрешения повесить их даже на час, Струев хладнокровно сказал директору: хорошо, не дадите картины выставить, так мы вам представление покажем. Прогрессивный перформанс хотите? Мы самосожжение устроим, прямо здесь, в зале, идет? Материалы наши, никаких расходов. Что, ужаснулся директор, бензином себя обольете? И тут же успокоился: не верю, себя не обольете. Зачем же себя, резонно ответил Струев, вот его оболью, - и вытолкнул Гузкина вперед. Или вас, сказал он, глядя на директора и скалясь. Гузкин вспомнил, как язвили они насмешками перепуганного чиновника, как издевались над бюрократом, названивающим поздним вечером в Министерство культуры, как Струев советовал директору: вы сразу в пожарную команду звоните. И хмельные художники, слушая их разговор, смеялись. Как странно, ведь смешного ничего и не было, подумал Гузкин. Интересно, насколько Струев шутил в тот вечер? Новая яркая жизнь вытеснила эти воспоминания из сознания Гузкина, и он привык думать, что прежняя жизнь была несовершенной, не до конца осмысленной, и даже стараясь в разговоре с Сарой или Клавдией припомнить подробности тех глупых лет - не мог. Ты мог бы написать мемуары, советовала ему Сара, ты столько знаешь о жизни! Гузкин подумывал взяться за перо - но прошлое слиплось в однородный серый ком: кто-то бежит куда-то, все кричат, кому-то крутят руки - как можно удержать в памяти такое безобразие? И вот теперь воспоминания вернулись. Гузкин глядел на своего гостя - и прежняя неопрятная жизнь вставала перед ним в подробностях. Струев курил, прежним, воровским движением гася сигарету о каблук, и Гузкина это шокировало. Струев принес купленный в аэропорту коньяк и пил так, как он пил раньше - много, большими глотками. Струев мало спрашивал, словно сам рассчитывал понять западный мир - но возможно ли такое? И даже пытаться не стоит. Гузкин вспомнил, каким наивным человеком был он сам в первые годы своей западной жизни. Струеву придется учиться, много и прилежно учиться: как надо здороваться, как говорить о делах, какие вина пьют днем, а какие вечером. Впрочем, он ведь, кажется, здесь бывал. И деньги, наверное, есть. Что ж, я дам ему шанс, пусть попробует вписаться в эту жизнь. Гузкин откинулся в кресле, оглядел свою библиотеку; верные союзники - книги по современному искусству - стояли стеной; он остался доволен диспозицией.
Между художниками состоялся следующий диалог.
- Ты надолго?
- Дня на три.
- Почему не останешься здесь, Семен? - спросил Гyзкин. - Насовсем. Помнишь слова Мандельштама? Не существует пути из бытия - обратно в небытие. Деньги у тебя, кажется, есть.
- Пригодились бы лет двадцать назад, - ответил ему Струев. - Дали бы мне в тридцать лет миллион, купил бы дом в Нормандии. Пейзажи бы малевал. Дали бы два миллиона в сорок лет, поселился бы в Лондоне, делал бы инсталляции. Мне скоро пятьдесят, Гриша. Поздно.
- Брось, какие твои годы, - сказал Гузкин, меряя его годы на свои, - весь мир твой.
- Думаешь, не все усы Джоконде пририсовали? На кой черт я миру сдался? Да и мне мир без надобности.
- Мир! - и Гузкин изобразил размахом рук огромность предприятия.
- Без надобности, - повторил Струев.
- Венеция без надобности? Париж?
- Стар я по курортам ездить.
- Не скажи. Венеция, Гран канал. Эти места будят мысль. У моей подруги палаццо на Гран канале, люблю туда съездить зимой, - Гриша не хотел хвастаться и потому сказал скромно, как только мог, - летом - туристы, жара. А я люблю приезжать зимой, - он не удержался и добавил, - мы живем напротив дома Байрона.
- Не скучно?
- Посидеть в кафе на Сан-Марко - скучно? Ты говоришь: возвращайся домой. А это и есть наш дом, Семен. Понимаешь? Мы жили чужой жизнью а теперь пришли к самим себе. Приезжай - тебя как родного полюбят.
- Кто же меня полюбит?
- Интеллектуалы, наш круг. Люди одной с нами крови. Атмосфера общения, n'est pas? Побродишь вдоль каналов, как Байрон, - Гриша Гузкин стал перечислять знаменитостей, наезжавших в Венецию и бродивших вдоль каналов, как Стравинский, Дягилев, Бродский, Рескин. Рескин, - заметил Гузкин, - жил в районе Дорсодуро, напротив Джудекки, - слова эти ласкали слух; приятно произнести «Дорсодуро» и «Джудекка». Дескать, бывали, нет? - Я люблю по Дорсодуро пошататься. Абсолютно нетуристический район, - и Гриша, развивая мысль своего несостоявшегося тестя, объяснил преимущества районов, не охваченных туристическим бизнесом: Марэ, например, или Дорсодуро. Это отнюдь не Латинский квартал, совсем нет, японцев с фотоаппаратами там не встретишь.
- Кто такой Рескин? - удивился Струев. - Эмигрант вроде тебя?
- Я не эмигрант, - сказал Гузкин, делая ударение на каждом слове, - а Рескин был философ искусства, или, как сказали бы сегодня, культуролог.
- Рескин, Гузкин, - я подумал, вы родственники.
- Рескин давно умер, - пояснил Гузкин необразованному Струеву, - но и среди живых есть замечательно интересные личности.
- Не хуже Рескина? - спросил Струев; непонятно было, насмешка это или наивный вопрос.
- Что ж, среди наших друзей есть люди исключительные. Они навещают меня в Венеции, - Гузкин хотел назвать Ле Жикизду, Ростроповича, Умберто Эко, но сдержался. Воспитанный человек не хвастается знакомствами, подумал он. Да, я друг Ростроповича, и что с того? Да, я летаю к нему на канцеры, и мы в его артистической уборной сидим и пьем водку. Да, я мог бы и об этом рассказать - другой на моем месте обязательно рассказал бы, что пьет водку с Ростроповичем. Я же не буду делать из этого факта особого события. При том образе жизни, который я веду, это в порядке вещей - иметь друзей такого калибра. Скромный человек промолчит.
