Ирина Дедюхова - Время гарпий
— Что вы предлагаете? — резко спросил Мылин. — Признать, что мне плескал мочу какой-то наемный шпик отца моей гражданской жены? Я не могу подставить Антона Борисовича!
— Если бы ты знал, как мне надоели эти мелкие уловки! — покачала головой Эвриале. — Сейчас ты вспомнил, что Даша — твоя гражданская жена. Перспектива признания очевидного факта — для тебя гораздо ужаснее честного покаяния. А ведь этот факт может выявиться и без твоего желания или нежелания, Пока ты еще не совершил ничего непоправимого, подумай! Вот у одной вашей Каллиопы был роман про преступление и наказание, так там девушка умоляет покаяться молодого человека, совершившего убийство старухи-процентщицы, непоправимое насилие над собственной душой! Она просит его выйти, упасть на колени и покаяться перед людьми!
— Мне не в чем каяться! — с негодованием перебил ее Мылин. — Я наоборот хочу, чтобы все, кто думал плохо обо мне эти последние два года, — раскаялись и получили по заслугам! Я себя считаю слишком мягким, слишком нерешительным! Они все ненавидели меня! И, случись это со мной на самом деле, еще бы смеялись за моей спиной!
— Значит, это и есть твое желание? — тихо переспросила Эвриале, забирая у него тарелку и подавая ему поднос с пластмассовыми креманками с джемом, маргарином, крошечными крекерами и бисквитами. — Жаль, действительно очень жаль. Вот и ответ на твой вопрос, почему ты не стал музой! Ты хотел бы карать чужие пороки, а муза вдохновляет…
— Проявить лучшие душевные качества! — закончил ее мысль Мылин, морщась. А знаете, они в тюрьме и страдании еще лучше проявляются, чем в тепличных условиях и потакании наглецам!
— А к себе ты это можешь отнести? — поинтересовалась Эвриале, добавляя в его маленькую, будто игрушечную чашку кофе с цикорием из пластмассового кофейника. — Видишь, многие пытались исправить несовершенства этого мира, например, разбойник Прокруст. Надеюсь, крылатое выражение о прокрустовом ложе ты слыхал? А муза видит самое прекрасное в этом мире! Вот видишь, у меня уже пошли какие-то литературные и мифологические ассоциации, поэтому времени у нас остается очень мало, тобой явно интересуется Каллиопа. Мне так жаль того смешного малыша, которым ты был когда-то. Как видишь, можно исправить близорукость, снять катаракту, можно и целиком поставить себе другие глаза и даже чуточку иначе увидеть мир. Но важно то, каким ты хочешь видеть этот мир…
— Я все давно понял про этот мир без вашей Каллиопы, — презрительно морщась, отозвался Мылин. — Здесь либо ты имеешь, либо тебя отымеют. А меня уже имели достаточно! Теперь моя очередь!
— Да-да, так и есть! — кивнула Эвриале. — Можно убрать морщинки, подправить овал лица и вернуть себе молодость. Но душа… она так портится в ваших прекрасных телах, так стареет… Вот, мне уже хочется вспомнить роман «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, она точно уже пытается до тебя добраться! И это ее право, помешать я ей не могу…
— Пусть добирается, — с ненавистью ответил Мылин. — Ничего она не добьется своими счастливыми концами! Ведь если конец счастливый, он должен быть счастливым для всех! Как раз для полного счастья мы завтра поедем по Европе! И впереди гастроли в Лондоне, где вашей Каллиопе побывать не удастся…
— И где писался роман «Портрет Дориана Грея», — грустно отозвалась Эвриале, собирая посуду в свою тележку. — Ты даже не представляешь, с чем пытаешься шутить. Вряд ли ты ее перешутишь, дружок! Прощай, мне уже пора! Счастливо съездить по Европе и увидеть мир новыми глазами.
…Мысль, о том, что все с Дашкой могло получиться иначе, пришла в тот момент, когда они возвращались назад. Кукольные ухоженные городки, где время текло совсем иначе, где никто и никогда не ставил масштабных задач и грандиозных свершений, а тем более не устраивал внезапных «переходных периодов», — наполнили его душу созерцательным покоем и счастьем. На минутку представив себе, как суетилась бы рядом Каролина, как тянула бы его в магазины и шарахалась бы от размеренного бюргерского быта с неизменными вечерними посиделками в кафе с газетой, он тихо порадовался, что рядом с ним была не она, а молчаливая заботливая Даша.
С погодой им повезло, в Европе царствовала ранняя, дружная весна, бившая все рекорды по погожим теплым дням, когда можно было часами отдыхать в парке среди просыпавшихся от зимней спячки вековых деревьев, отогреваясь на солнышке за всю тревожную зиму, полную небывалой нервотрепки. Глядя на проплывавшие над ними облака, он подумал, что слишком мало они с Дашей выезжали куда-то вместе. К тому же их нормальным отношениям всегда мешал назойливый Антон Борисович, вносивший в их семейную жизнь какой-то нездоровый антагонизм.
Вернувшись в Германию, в городок при университетской клинике, Мылин решил не возвращаться в госпиталь. Выключив телефон, постоянно пищавший сообщениями от Каролины, он поехал с Дашей на съемную квартиру, где она жила одна в ожидании очередного посещения клиники. За поездку у них накопилось столько взаимных теплых чувств, что, закрыв двери, они обнялись и долго стояли, будто встретились после невыносимо долгой разлуки. Они пили чудесный кофе по-турецки, который Даша варила всегда превосходно. В окнах висели низкие крупные звезды, не такие далекие и холодные, как в России. Они замечательно провели ночь, будто заново открывая друг друга.
С утра он вернулся в поликлинику, в свою палату. Она показалась ему крошечной, но вполне уютной. Тут же вошла медсестра, предупредившая его о профессорском обходе. Странно, почему раньше профессор напоминал ему попугая, возможно, из-за белого хохолка и невыносимого нервного напряжения, спавшего с его души гдето на границе Бельгии. Профессор был вполне доволен его видом и настроением, громко объявив на весь коридор: «Ichbinsehrzufrieden! DerProzessderGenesunghatangefangen!»
Позвонила Даша и они немного поболтали о минувшей поездке, выразив сожаление, что так много работали, так мало времени уделяя совместному отдыху. И на ее фразу «Я люблю тебя!» он впервые за много лет без всякого внутреннего напряжения с легкостью ответил: «Я тебя тоже!»
День, зажатый в строгие рамки больничного режима, пролетел незаметно. Небо за окном потемнело. Почему-то в густых сумерках, перед тем, как в палатах зажегся яркий свет, он еще раз вспомнил бледное лицо с вившимися вокруг него тугими локонами, похожими на встревоженных змей и тихие слова: «Значит, это и есть твое желание?»
Если бы она спросила его теперь, он бы тоже ответил, что его цели сильно поменялись после поездки. Он хотел бы еще много-много таких же безмятежных счастливых дней, наполненных Дашиной заботой.
Решив лечь пораньше, он подошел к умывальнику, взял зубную пасту и щетку из зеркального шкафчика, висевшего над раковиной. Дверцу шкафчика немного заедало, поэтому Мылин даже обрадовался, что она оказалась раскрытой. Он почистил зубы, умылся, наслаждаясь прикосновение к помолодевшей, упругой коже без растяжек и обвисания. Взяв мягкое вафельное полотенце, пахнувшее свежестью, он бережно промокнул влагу с лица, старясь не растирать почти незаметные рубчики от круговой подтяжки. Смешно, но с детства он, умывшись, никогда не открывал глаза, не промокнув их полотенцем, всегда удивляясь тем, кто мог без проблем открывать глаза под водой.
Подумав, что назавтра дверцу надо будет опять открывать с большим трудом, когда пальцы будут соскальзывать с небольшой неудобной больничной ручки, он осторожно прикрыл зеркальную дверцу и уже потянулся к выключателю возле двери, чтобы погасить свет. Увидев странное отражение в зеркале дверцы, он так и застыл с вытянутой рукой, с недоумением вглядываясь в зеркало.
Вначале он подумал, что это какая-то шутка, может быть, даже наклейка на дверце шкафа. Возможно, кто-то решил так зло над ним подшутить. Он поднес руку к лицу — но отражение в зеркале сделало то же самое. Чисто инстинктивно он потрогал свое лицо, брови, ресницы и волосы были на месте, но из зеркала на него смотрел оголенный череп, потому что у человека в зеркале на висках и почти до макушки были выжжены волосяные луковицы. Верхней губы практически не было, поэтому верхние зубы с оплавившейся эмалью были обнажены, розовая сморщенная кожа едва прикрывала скулы. Казалось, что из зеркала на него смотрит его собственный череп, остатки кожи на лице создавали иллюзию лукавой, почти счастливой улыбки.
Он закрыл глаза, решив, что когда он их откроет, все встанет на свои места. Но когда он открыл их, из зеркала на него взглянуло его обожженное серной кислотой лицо, страшную улыбку которого смягчали слезившиеся глаза с оттянутыми вниз веками. Страшные фиолетовые рубцы очерчивали кислотные подтеки, а половина правой щеки ушла вниз.
Ему показалось, что кожу лица действительно тянет от рубцов, но, прикоснувшись к лицу, он понял, что никаких рубцов у него на лице нет и в помине. Он взглянул на свои руки, они были абсолютно нормальными, с ровной ухоженной кожей. Но стоило ему поднести их к зеркалу, он увидел, что вместо его отполированных ногтей — обезображенное отражение горестно разглядывает с трудом отрастающие короткие кривые ногти с нелепо торчащими красными кончиками пальцев. На внешней стороне ладоней были коричневые пятна пересаженной кожи.
