Джон Фаулз - Дэниел Мартин
— Вот и чудесно.
Это ей не очень понравилось, но пришлось проглотить.
— Основа письма — вечер, который мы втроём провели вместе. Просто ощущение. Оно носилось в воздухе.
— Опасные связи320?
— Что-то вроде того. Кейт в этом участвовала. Но утверждает, что с этим покончено.
— Понятно.
— Ты сердишься?
— Ты так и не ответила на мой вопрос.
— Потому что, если ты сам не знаешь ответа… — Но она прервала себя и сменила тактику. — Микроскопической частью моего «я». Которую я в себе презираю.
— И обязательно с ним?
— Так я же никого этого возраста здесь не знаю.
— А он всё ещё настаивает?
— Даёт понять, что предложение остаётся в силе.
— И искушение велико.
— Велико искушение отплатить тебе. Не говоря уж об остальном, ещё и за то, почему я решила всё это написать. О чём ты, как я замечаю, вообще избегаешь говорить.
— Я считал, это поможет, Дженни.
— Вряд ли это положительно характеризует твоё мнение обо мне как о человеке. Или об актрисе. И ради Бога, не вздумай снова рассказывать мне о Фальконетти.
Я как-то рассказал ей о жестокой шутке, которую Дрейер321 сыграл с актрисой во время съёмок фильма «Страсти Жанны д'Арк»: он уговорил Фальконетти зайти в настоящую oubliette322 в каком-то замке, чтобы представить себе, каково это — сидеть в вечной тьме, запер её там и не выпускал, пока она не пришла в такое истерическое состояние, что смогла сыграть измученную Жанну так, как никакой другой актрисе и не снилось. Я сказал тогда Дженни, что эта история — несомненный апокриф, но запомнилась она ей накрепко.
— Разумеется, мы тебя слишком опекали. Но первые кадры были убедительным доводом «за».
— Ну, разумеется, эта глупая тщеславная тёлка не пережила бы потрясения, если б узнала правду.
— Ну извини, Дженни.
Она помолчала, потом горечь и раздражение сменил жалобный тон:
— Ты даже не представляешь, как мне трудно. Я же не могу дать ему пощёчину. И мне всё-таки очень нравится Кейт, хоть я и знаю, что она… думаю, всё-таки немного не в себе. Надлом какой-то. Они в душе такие наивные. Ну, ты же знаешь, какие они.
— Это она снова посадила тебя на наркотики?
— Я с того вечера ни разу не курила. Если это тебя всё ещё интересует.
— Меня интересует, понимаешь ли ты, что делаешь.
— А у меня выбора практически нет. Паршивый старый двурушник вроде тебя или пустое место с бронзовым загаром. Неоновые огни или резиновые мокроступы.
— Тебе, во всяком случае, придётся согласиться, что последние два предмета несовместимы.
— А я большую часть времени трачу на то, чтобы придумать, как их совместить.
— И тратишь целое состояние на международные звонки.
— Которые мы оба вполне можем себе позволить.
— Я говорю не только о деньгах.
Она опять помолчала.
— Каждый раз, как мы разговариваем, ты кажешься всё дальше и дальше. Я ещё и поэтому то письмо написала. — И добавила: — О том, что могло бы со мной случиться.
— Именно потому, что ты можешь себе это представить, этого не случится.
— Оптимист.
Это было первым признаком возвращения к норме, и я воспользовался случаем, чтобы перейти к менее эмоциональным сюжетам.
— Как шли съёмки сегодня утром?
— Нормально. Снимаем второй визит.
Это была сцена почти в самом начале фильма, где няня, которую играет Дженни, тайно принимает своего друга в отсутствие хозяев, уехавших на званый обед. Сцена, трудная для партнёра, но без подводных камней для неё самой.
— Билл доволен?
— Кажется. Мы вырезали пару строк. Он, правда, спросил меня, не станешь ли ты возражать. Ко мне теперь относятся вроде как к твоему агенту.
Она сказала, какие строки и почему.
— Ладно. Но скажи ему, этот принцип никуда не годится.
— Слушаюсь, сэр.
— Ты поела?
— Ты уже забыл, что я не ем на работе.
— И этот принцип никуда не годится.
— Ладно, съем йогурт. Ради тебя. Ты уже упаковал свой лоуренсовский рюкзачок?
— Это всё в Лондоне. Я возвращаюсь туда завтра.
Она на миг замолчала.
— Мне бывает так одиноко, Дэн. Эйб и Милдред очень милые, делают всё, что могут, но ведь это не то же самое. Мне кажется, я разучилась разговаривать с людьми. Со всеми, кроме тебя.
— А эта твоя подружка?
— Всего лишь паллиатив. И всё равно. В основном это она разговаривает. — Помешкав, она сказала: — Это неправда, Дэн.
— Я знаю.
— Я теперь пишу последнюю часть. Ты уедешь до того, как письмо придёт. Про Нью-Мексико.
— Ты необыкновенная девочка.
— Мне надо было с этого начать. И не писать больше ничего.
— Жаль, я не могу сейчас это прочитать.
Она подождала немного, потом сказала:
— Мне пора идти. — В трубке послышалось что-то вроде насмешливого фырканья. — Быть ещё кем-то, кого ты когда-то себе вообразил.
— Это скоро кончится.
— Ты меня прощаешь?
— Разумеется.
— И будешь обо мне скучать?
— Каждую минуту.
— Обними меня.
И вот, как и прежде, последнее молчание, последнее поражение, фильм без визуального ряда… она положила трубку. Дэн сделал то же самое, но остался стоять рядом с телефоном, уставившись на каменные плиты пола у своих ног. Он действительно не поверил в то, что написанное ею — правда; но подозревал, что случилось что-то более значительное, чем она утверждала по телефону. Он, конечно, понимал, что одна из целей письма была заставить его вернуться: это было послание принцессы, зовущей своего странствующего — и заблудшего — рыцаря обратно, посланное, разумеется, до того, как стало известно, что у него появились другие обязательства. Он не узнает правды, пока не станет снова обладать ею; и та сторона его натуры, которую здесь он старался подавлять, сторона животная, которой трудно было смириться с долгим отлучением от обнажённого женского тела, хотя теперь не столько воздержание само по себе, сколько отсутствие того, что сопутствует акту — эротичность и нежность другого тела рядом с твоим, его тепло в ночи, раздевания и одевания, домашность близости (хотя бы иллюзия, если не реальность того, что Дженни называла — или её научили называть — духовным единением), — заставляло его тосковать… и, подчиняясь этой стороне своего существа, Дэн стоял у телефона, думая о том, как снова будет обладать ею, вспоминая, какой иногда бывала Дженни, ибо её письмо, вопреки её возможным намерениям, вовсе не оскорбило его эротического чувства. В такие моменты Дженни, в ещё большей степени, чем Кейт, какой она её изобразила в конце описанного ею приключения… в большей степени даже, чем обычно она сама, была нежной, ласковой, юной и вовсе не независимой.
В ночной тьме недалёкого будущего он поцелуями осушает слёзы с невидимых покорных глаз; а в электрическом свете настоящего говорит Фиби, что яблочный пирог превосходен, но он не в силах съесть ни кусочка больше.
