Донна Тартт - Щегол
Борис распрямился. Уткнулся в меня взглядом.
– Я пытался ее вернуть, чтоб тебе отдать, – сказал он, – вот было бы здорово.
– Ты о чем?
Он нахмурился:
– Ну, я потому и приходил в магазин. Тогда. Подумал, ты уж точно слышал – про дела в Майами. Переживал, что ты подумаешь, когда это во всех новостях появится – и, если уж честно, боялся, что они через меня на тебя выйдут, понимаешь? Теперь уж не так боюсь, но все равно. Увяз я по горло, конечно, – но ведь знал же, что замес был так себе. Надо было доверять интуиции. Я, – он ключом быстро ковырнул еще одну коротенькую понюшку, кроме нас в баре никого не было, наша официанточка в татушках, или администраторша, или кто она там, скрылась в размытом дальнем зале, где, судя по тому, что мне мельком удалось увидеть, народ развалился на бэушных диванах и отсматривал порнуху семидесятых, – короче, ужас что творилось. Думать надо было. Люди пострадали, я сам едва вывернулся, зато ценный урок усвоил. Никогда нельзя – так, щас, погоди, я вторую ноздрю – так, я что говорю-то, никогда нельзя дела делать с теми, кого не знаешь. – Он крепко защемил нос, сунул под столом пакет мне. – Ведь всегда это знаешь – и всегда забываешь. Никогда не мути крупняк с незнакомцами! Никогда! Мне говорят, ой, ты что, это такой хороший человек – а я что, я всегда хочу этому верить, такая моя натура. Но так вот плохие вещи и происходят. Понимаешь, я своих друзей знаю. А вот друзей моих друзей? Уже не так хорошо. Вот так вот люди СПИД и подхватывают, сечешь?
Нельзя было – я даже в процессе понимал, что совершаю ошибку, – нельзя было догоняться кокаином; я уже и так перебрал, свело челюсти, в висках застучала кровь, навалился мутный отходняк, хрупкость – будто рябь побежала по стеклу витрины.
– Короче, – говорил Борис. Говорил он очень быстро, постукивая ногой, ерзая на стуле. – Я все думал, как бы ее вернуть. Думал, думал, думал! Конечно, сам я ей больше воспользоваться не могу. Я на ней обжегся очень здорово. Конечно, – он беспокойно завертелся, – я потому-то к тебе и приходил тогда. Отчасти потому, что извиниться хотел. Сказать “сожалею, прости” собственным ртом. Потому что – честно, сожалею. Отчасти потому, что столько шума было в новостях – я тебе хотел сказать, чтоб ты не волновался, потому что ты, может, думаешь – ну, не знаю, что ты там думаешь. Только мне не хотелось, чтоб ты все это услышал и испугался, ничего бы не понял. Стал бы думать, что они на тебя могут выйти. Мне так плохо от этого сделалось. Поэтому-то я и хотел с тобой поговорить. Сказать, что я тебя ни во что не впутал, никто не знает, что мы с тобой связаны. И еще – сказать тебе, что я очень, очень стараюсь ее вернуть. Изо всех сил стараюсь. Потому что, – он приставил ко лбу три пальца, – я на ней сколотил состояние и я очень хочу, чтоб она снова была у тебя, только твоя – ну знаешь, как в старые времена, чтоб она просто была у тебя, только твоя, чтоб ты держал ее в чулане или еще где, вытаскивал и глядел на нее, ну как в старые времена, помнишь? Потому что я знаю, как ты ее любил. Я вообще-то и сам ее полюбил.
Я уставился на него. В свежей вспышке наркотика до меня стало потихоньку доходить, что он говорит.
– Борис, да о чем ты?
– Сам знаешь.
– Нет, не знаю.
– Только не заставляй меня это вслух произносить.
– Борис…
– Я пытался тебе рассказать. Я умолял тебя не уезжать. Если б ты всего один денек подождал, я бы ее тебе вернул.
Бусины все так же щелкали и рябили на сквозняке. Жилистые стеклянные колыхания. Я глядел на него, и меня точно парализовало темным, смутным чувством того, как один сон наползает на другой: жаркий полдень в Трайбеке, перезвон ложек и вилок в ресторане, мне ухмыляется Люциус Рив.
– Нет, – сказал я, покрывшись холодной испариной, оттолкнул стул, закрыл лицо руками. – Нет.
– Что, ты думал, ее отец твой взял? Я вроде как надеялся, что ты так и подумаешь. Потому что он и так уже был в жопе. И так уже у тебя воровал.
Я проскреб пальцами по лицу, поглядел на него, не в силах и слова вымолвить.
– Я ее подменил. Да. Это я был. Думал, ты знаешь. Слушай, ну прости! – сказал он, потому что я так и таращился на него с открытым ртом. – Я ее в школе прятал, у себя в шкафчике. Пошутить хотел, понимаешь? Ну, – слабая улыбка, – может, и не пошутить. Но типа того что-то. Но слушай, – он побарабанил по столу, чтоб привлечь мое внимание, – клянусь тебе, я не собирался ее забирать. Такого плана не было. Откуда мне было знать, что с твоим отцом так выйдет? Если бы ты тогда хоть на ночь остался, – он вскинул руки, – я бы ее тебе отдал, клянусь, отдал бы. Но я никак не мог уговорить тебя остаться. Тебе надо было уехать! Сию же секунду! Уехать! Сейчас, Борис, сейчас! Даже до утра нельзя ждать! Ехать, ехать, вот прямо сейчас! А мне и сказать было страшно, что я наделал.
Я не сводил с него глаз. В горле все разом пересохло, а сердце заколотилось так быстро, что в голове была только одна мысль – надо сидеть потише, может, оно успокоится.
– Ну вот, теперь ты разозлился, – кротко сказал Борис. – Хочешь меня убить.
– Ты что это мне рассказываешь?
– Я…
– То есть как это – подменил?
– Слушай, – он нервно заозирался, – ну прости! Так и знал ведь, не стоило нам вместе гаситься! Знал, что все как-нибудь по-уродски закончится. Но, – он прижал ладони к столу, наклонился ко мне, – честно, я страшно из-за этого переживал. Пришел бы я к тебе, если б не переживал? Окрикнул бы на улице? И если я говорю, что хочу вернуть тебе должок, значит, я серьезно. Я хочу тебе возместить убытки. Потому что, понимаешь, картина мне кучу денег принесла, принесла мне…
– Тогда что же в том свертке, что лежит в хранилище?
– Что? – Он вскинул брови, оттолкнулся от стола и поглядел на меня, задрав подбородок, – Ты серьезно? Столько времени, а ты ни разу?..
Но я не мог ему ничего ответить. Губы у меня шевелились, но звука не было.
Борис хлопнул по столу.
– Ну, ты идиот. То есть ты ее даже не вскрыл? Да как можно было не?..
Я по-прежнему молчал, закрыв лицо руками, поэтому он потянулся ко мне и потряс меня за плечо.
– Правда? – напористо спросил он, пытаясь заглянуть мне в глаза. – Ни разу? Не открыл, чтоб поглядеть?
Из дальнего зала: слабый женский вскрик, пустой, глупый, а за ним такое же глупое уханье мужского хохота. Вдруг громко, как циркулярная пила, заработал блендер в баре и жужжал, кажется, невероятно долго.
– Ты не знал? – спросил Борис, когда грохот наконец прекратился. Из дальнего зала – смех, аплодисменты. – Да как ты не…
Но я ни слова не мог выдавить. Многослойное граффити на стенах, тэги райтеров, каракули, алкаши с глазами-крестиками. В дальнем зале взвился хриплый хор: да-вай, да-вай, да-вай. Передо мной замельтешило столько всего сразу, что я с трудом дух переводил.
