Добрица Чосич - Время смерти
А слово «отец» ведь содержится и в понятии «отчизна». Я не любил этого сербского слова. Погибать за землю отцов? В этом я видел принуждение, обязанность, гнет. Это значило погибать за прошлое. Более человеческое слово — родина. Хотя и оно скукоженное, нищенское. Домишко, дым из трубы, а вокруг забор… Это понятие отечества и родины непременно необходимо заменить чем-то более широким и личным.
Вот и связной! Наверняка несет приказ об атаке. Хорошо, что придется прекратить записи, потому что я запутался, многое надо было бы сказать иначе. А ты любишь отточенную мысль. И по возможности меньше прилагательных во фразе. Слова — обманщики, не так ли, отец?
*
Нас оставили прикрывать отход дивизии. Без приказа нельзя отступать. А меня по-настоящему любили только мать и сестра.
*
Стараюсь, чтобы у меня не угасли те желания и цели, с которыми я пришел в казарму в Скопле. А они угасают. Что будет, если я останусь без них?
*
Сегодня в каком-то бедняцком доме я украл чернослив, набил полные карманы. И еще кое-что я украл.
*
Мир я себе представляю как ничем не нарушаемое лежание в моей «детской» комнате, где на столе — книги. Лежать в чистой постели, спать, спать! Бездельничать, прочитывать по нескольку страниц и размышлять о них, выпивать чашку молока, которую приносишь ты, мама, и опять спать. В тишине… С закрытыми ставнями и опущенными шторами. И только в сумерках я буду выходить на короткую прогулку. Иногда с Миленой, чаще — в одиночестве.
Мама, в душе у меня возникает и струится печаль, которой я буду жить после войны, которой буду дышать и которую буду пить, которая даст мне успокоение… Дивная, чудесная возможность быть печальным!.. Иметь условия для того, чтобы честно и преданно жить своей грустью. Я так устал и измучен бессонницей, что страдание — это единственное, чего я могу желать после войны. И оно будет у меня, стоит мне вспомнить этот еловый лес под снегом и ветром. И то, что с нами здесь происходило…
*
Кашляю, легкие разрываются. Болит голова. Если я разболеюсь, что со мной будет?
*
У меня появилось желание написать письмо самому себе — вернувшемуся с войны. Мне захотелось сказать себе, как нельзя жить в условиях мира, чего нужно бояться и что я должен позабыть о войне, чтобы не оплевывать людей. Мне хотелось еще кое-что передать себе, но сон меня одолел, и я уснул, уткнувшись головой в эту тетрадку.
*
Нищета. Мерзость. Безнадежность. Но в этом и наше величие. Свою блевоту в Скопле я никогда не смогу забыть. Никогда.
Вчера в сумерках, ожидая швабской контратаки, я думал о том, что Богдан Драгович называет «счастливым будущим», и удивлялся человеческому легковерию: как можно провести жизнь среди счастливых людей? Впрочем, я убежден в том, что и эти «счастливые люди» вернулись бы к людоедству!
Мой военный до сих пор опыт: мы добры настолько, насколько страдали и насколько нам страшно страдание.
*
Мати моя, что-то побуждает меня сегодня ночью, после нашего тяжелого поражения и после того, как мои солдаты украли у меня из ранца кусок галеты и несколько грецких орехов — единственное, что у меня было на ужин и на завтрак, — если я не замерзну в этом буране, что-то побуждает меня сказать тебе, как в течение двух или трех лет меня мучило подозрение, что твоя любовь ко мне не всегда была самым большим чувством. А если правду сказать, мучило меня то, что целую неделю ты не любила меня.
Мне было девять лет, я окончил второй класс, стояло лето, и мы с Миленой играли в казаки-разбойники у нас в саду. И пока я, скорчившись, прятался в кустарнике, услышал, как ты рассказывала госпоже Персе Проданович, что, когда ты меня носила, тебе хотелось, чтобы первым ребенком была девочка. Но боялась говорить об этом в присутствии папы и деда Тодора. И по-настоящему ты полюбила меня лишь спустя неделю после рождения, когда на меня напала какая-то желтуха. Мне не удалось услышать, почему тебе захотелось, чтобы первым ребенком была девочка, потому что выбежала Милена и завизжала от удовольствия. С тех пор начались мои страдания и я стал подслушивать твои разговоры с приятельницами. А когда ты обнимала меня, мне всегда хотелось спросить тебя, именно в эти минуты нежности: «Мама, скажи, почему ты целую неделю меня не любила? Почему ты хотела, чтобы первым ребенком, то есть мною, у тебя была девочка?»
Сейчас на войне, на Сувоборе, я верю: от страха перед войной ты не хотела иметь сына.
*
Мы отдохнули, наелись, отоспались. Мы верим в победу. Однако нашей вере не следует искать причин. Существует сербская вера. Крестьянская и солдатская.
*
Мы пошли, говорят, в наступление. На самом деле это означает: мы лезем на Сувобор, чтобы погибать, сначала всползая вверх, потом на его гребне и затем в стремительном спуске вниз. Генерал Мишич и командир моей дивизии все это, разумеется, понимают иначе. Здесь, на фронте, я часто думал о генерале Мишиче и вспоминал, о чем он разговаривал с папой. И никак у меня не совмещался образ моего и Милениного «дяди-генерала» с командующим Первой армии, солдатом которой я являюсь.
*
И сегодня мы лезли на Сувобор под жутким огнем, но без особых потерь. Мы как будто продвигаемся вперед? В сумерках от усталости я уснул стоя. Разбудил меня взрыв моих очков! Это был только сон! Но зубы у меня после этого стучали долго!
*
Германцы несчастливее нас. Испытывая все, что несет с собой военное поражение, те среди них, кто умеют думать, чувствуют себя виновниками войны, ощущая удар и по своему величию, и по своему тевтонскому тщеславию.
А сколь же несчастны наши братья сербы и хорваты в австрийских мундирах, которые нас убивают, чтобы продлить свое собственное рабство, и которых мы убиваем во имя их освобождения?
*
Все говорят, что мы побеждаем. Действительно ли это так?
*
Я представляю себя отцом, у которого погиб сын. Все чаще я представляю себя в таком положении. И я недоволен собой. Я не вижу ничего, что бы могло сравниться с такой смертью и таким страданием.
Об отцах «из камня», о тех отцах, которых отечество считает образцовыми, о тех жестоких и честолюбивых отцах, которые во имя национальной гордости не хотят обнаружить свою тоску о сыне, об отцах, которые выпячивают грудь оттого, что отдали своих детей отечеству и свободе, я теперь думаю очень плохо.
И все-таки мне не хватает воображения представить себя отцом, у которого погиб сын.
*
Теплый кукурузный хлеб с молоком. Какое пиршество! Мы были богаты, почему у нас в доме не ели горячий кукурузный хлеб с молоком?
*
В селе у подножия Сувобора, откуда прогнали швабов, мы нашли убитых женщин и стариков. Наверное, они пытались припрятать малую толику продовольствия или что-нибудь из вещей и солдаты Франца Иосифа наказали их за этот дерзкий эгоизм.
В другом селе такая картина: старик висит на сливовом дереве перед домом, из горла торчит ветка; исколотая штыками старуха, еще живая, переброшена через порог и обсыпана мукой; мальчуган застрелен и насажен на изгородь.
Неужели такие дела — проявление воинской ненависти? Не верю, не верю. После этого меня рвало.
*
И в других селах так же. Жуть.
Трудно себе вообразить, какое зло могут совершить люди, не способные думать.
*
Мы побеждаем! Спускаемся с Сувобора к Колубаре и Валеву. Мне и не снилось, какая это радость — побеждать неприятеля! Откровенно говоря, я никогда не верил в радость военной победы. Но… существует радость убивания. Существует! Это какая-то жестокая, тяжелая, глухая радость. Радость всего тела, мышц, костей. Не могу ее объяснить. Я больше не чувствую себя усталым, невыспавшимся, голодным.
Мне почему-то ужасно стыдно всех пленных. Мне неловко на них глядеть. Их несчастье и горе меня унижают. Сегодня я отказался быть переводчиком на допросе австрийских офицеров. А услыхав, как попавшие в плен наши братья, хорваты, сербы из Воеводины и мусульмане, ругают Франца Иосифа, кричат «Да здравствует король Петр!» и поют «Погоди, погоди, Австрия, ты за все заплатишь», я попросил ракии у Алексы Дачича.
Меня изумляет великодушие победителей, которое выказывают мои солдаты по отношению к пленным. Унижения пленных мне пока не доводилось видеть. Все проявляют какую-то удивительную серьезность, которая лишь, изредка напоминает оскорбленность. И это после четырех месяцев войны и тех бесчинств, которые творили ныне побежденные в наших селах. Очень это важно!
