Библиотекарист - де Витт Патрик
– Вы были из их числа, – сказал Боб.
– О да. К тому же я возложила на себя роль лидера, что страшно удивило и меня самое, и моих коллег. Это был тот случай, когда ты и не догадываешься, какие сильные чувства испытываешь, пока не взойдешь на трибуну и не начнешь выкрикивать, что тебя донимает. – Она выпрямилась на стуле. – Знаешь, что мне больше всего нравится в жизни, Боб? Действенность. Вот смотри: ребенок неуправляем. Ты его бьешь. Наказываешь. Ребенок становится управляем, он слушается. Это математика сердца. О, отличный был инструмент. Но у нас его отняли наряду с многими другими, и молодежь становится все более тупой, все более бессмысленной, все более грубой. Чего я не понимаю, так это с какой стати именно мы должны учить их хорошим манерам? Почему это пало на меня?
Точек соприкосновения у мисс Огилви с Бобом не было ни эстетических, ни интеллектуальных, но Боб, помня советы Сэнди Андерсона, поддерживал ее в стремлении установить и соблюдать тишину и не делал попыток склонить ее к модернизации. Она твердо стояла на своем и была, возможно, даже слегка с приветом; кроме того, она уже два года как пересидела срок полагающегося выхода на пенсию. Еще немного, и она уйдет; тем временем Боб учился своему ремеслу.
Сама по себе работа никогда не была сложной, по крайней мере для Боба. Он испытывал незамысловатую любовь к таким вещам, как бумага и карандаш, к тому, чтобы карандашом писать по бумаге, к ластикам, ножницам и скрепкам, к запаху книг и к словам на книжных страницах. Иногда он думал о тех мужчинах и женщинах, которые все это сочинили, сидя за своими столами, целясь в неуловимое яблочко и почти всегда промахиваясь, но порой все-таки нет, и Боб твердо верил, что комната, заставленная печатной продукцией, – это комната, которая ни в чем не нуждается.
Коллеги его держались не то чтобы недружелюбно, но на лицах у них стыло нечто неуловимое, и сказать они мало что находили. Некоторые жаловались, что не профессия у них, а скучища, и Боб всегда выражал им свое сочувствие, но сам он ничуть этого мнения не разделял. Он считал, что люди, которым скучно в роли библиотекаря, просто выбрали себе не то дело. Он не осуждал их за это, но тихо радовался, что не таков, как они.
Как новенького и младшего по чину, его поставили в утреннюю смену, часы которой считались самыми неудобными, но для Боба это стало идеальным образом жизни.
Будильник звонил в пять утра. Боб в пижаме спускался вниз, чтобы разжечь камин, приготовленный вечером накануне. Огонь занимался, и Боб уходил наверх, принять душ и одеться. У него было два костюма, которые он носил попеременно, каждый третий день являясь на службу одетым неформально: под темным джемпером с V-образным вырезом белая рубашка без галстука, черные слаксы, черные носки, черные мокасины. Одетый, чисто выбритый, с кожей, пощипываемой лосьоном, Боб спускался в гостиную, где потрескивал, разбрасывая блики света на пол и стены, камин. Позавтракав, готовил и упаковывал что-нибудь себе на обед. Если утро выдавалось особо холодное, заводил “шевроле”, оставлял его греться на холостом ходу на дорожке, а сам мыл посуду.
Ребенком и подростком Боб боялся стать взрослым. Так отложилась в нем невольно внушенная матерью мысль, что и жизнь, и работа суть сплошные несчастья и компромисс. Но мать Боба не умела понять ни радостей, доставляемых сознанием своей действенности и расторопности, ни удовольствий, приносимых устройством вокруг себя земных благ и материальных удобств. Она готовила, но стряпню ненавидела. Убирала, но с чувством, что занятие это ее недостойно. Боб был устроен иначе; действия, которые он предпринимал каждое утро, были разумны, потому что необходимы, и каждое из них служило началом следующего.
На работу он ехал пустыми, мокрыми от дождя улицами, пересекал по мосту реку. Автостоянка пуста, в библиотеке тишь. Пройдя по ковру фойе, он усаживался за свой стол, включал лампу с зеленым абажуром, выкуривал сигарету, просматривал библиотечную газетку. Настроившись на рабочий лад, всюду зажигал свет, отпирал двери, и начинался обычный библиотечный день. Поначалу Боб смущался, вступая в общение с посетителями, но застенчивость его прошла, стоило ему осознать, что обращаются к нему не как к человеку, а как к инструменту, механизму библиотечной машины.
Мисс Огилви, распознав в Бобе библиотекаря в своей стихии, предоставила его самому себе. Когда она сообщила ему, что намерена перевести его с утренней в дневную смену, он спросил, нельзя ли оставить ему прежнее расписание. Но почему же, спросила она. Он объяснил, что ему нравится по утрам, когда тихо, и мисс Огилви воззрилась на него, пораженная тем, что еще способна, после стольких-то лет, чувствовать хоть какую-то связь с другим человеком. Не в пример Бобу, ее путь всегда был суровей, прямолинейней, жестокосердней; но ей нравилось, что Боб таков, как он есть, и она мирилась с ним, несмотря на то, что повадки его не очень-то соответствовали ее личному опыту.
В общем, Боб Комет там обжился, нимало не недовольный тем, что так получилось. Северо-западный филиал публичной библиотеки – именно то место, где Боб Комет стал самим собой. Там же он познакомился с Конни и Итаном. Конни явилась первой, но как Конни возникла лишь после Итана, так что на деле первей оказался он.
Конни явилась первой, но ее заслонил отец. Об отце в округе ходили легенды, не заметить его и впрямь было трудно: он носил самострочную накидку с капюшоном и демонстрировал склонность к вспышкам публичного красноречия. Его разум кишел видениями бед и угрозами, проницательности, как сам он считал, непревзойденной, так что для общего блага желательно, чтобы они были услышаны. Однако ж вещать на площадях с каких попало трибун вышло из моды; за неимением форума он излагал свои взгляды на улицах, в парках, часто на автобусных остановках и еще чаще в автобусах, из которых людям некуда деться. Содержание речей было разнообразным, но, как правило, отличались они ожесточенной критикой современного состояния человечества, при этом особое внимание уделялось обличениям католической церкви.
Водители автобусов не одобряли выступлений отца Конни, некоторые попросту выгоняли его, но попадались и те, кто, стесняясь или робея, позволяли ему ехать дальше и дальше. Один водитель даже подбадривал его по звуковой связи, подначивал чем-то вроде “Не могли бы вы повторить это, сэр?”, или “У вас что, есть подтверждающие документы?”, или “Похоже, он это всерьез, ребята”, или “Давайте же поаплодируем этому славному парню в сандаликах”.
За спиной этого рьяного изобличителя крылся некто, и то была Конни. Какое-то время Боб не замечал ее, так как она пряталась под собственной накидкой, снабженной вместительным капюшоном, не позволяющим разглядеть не только ее лицо, но и какого она пола. Она не говорила ни слова и не делала резких движений; она следовала за отцом или сидела в кресле при входе в библиотеку, ожидая его, иногда с час, очень прямо, сложив на коленях руки, уперев взгляд в пол.
В библиотеке отец Конни вел себя поприличней. Конечно, он был, как всегда, резок, но сдержанно резок. Когда Боб обращался к нему с вопросом, отец Конни не скрывал своего презрения, но и не бранил Боба, что наверняка сделал бы, столкнись они на тротуаре. Что до тематики чтения, в сферу интересов отца Конни входила американская история, начиная с зарождения страны и вплоть до текущего 1958 года. Молодые сотрудники библиотеки вовлеклись во что-то вроде игры с целью раскрыть тайны этого человека; однажды утром у стойки Боб спросил его:
– А европейская история вас совсем не интересует, сэр?
Отец Конни вздохнул при мысли о том, сколько сил ему придется потратить, чтобы ответить на этот вопрос, и сказал:
– Европа осталась в прошлом, она умерла, и не это моя забота. Опасность грозит Америке, и почти наверняка Америка последует за Европой, но пока мы еще не пали, пока мы здесь, в то время, что еще нам осталось, мы обязаны приложить все силы.
