Однажды осмелиться… - Кудесова Ирина Александровна

Когда Алена объявила, что беременна и аборт делать не собирается, Иосиф растерялся. Идея ее переезда в Москву появилась не сразу; поначалу он думал купить ей квартиру здесь же, в Нижнем, однако все сомневался. Город, конечно, немаленький — полтора миллиона, — но он человек известный, и без того тайные встречи нет-нет да и грозили стать явными. Однажды шофер отвез домой, Иосиф потаился в подъезде пару минут и двинулся на поиски такси; при попытке поймать машину был взят с поличным — старшей дочерью. Объяснил, что забыл в офисе мобильный, а ему на него вечером будут звонить, звонок важный. Но не гонять же десять раз шофера. Дочь умилилась папенькиному человеколюбию и заявила, что поедет вместе с ним, ей надо «поговорить без мамы». И ведь поехала. На полпути мобильный затренькал, звонила обеспокоенная жена. Пришлось изображать рассеянного и для верности впечатления изобразить «потерю» болтавшихся на носу очков. («Стареет отец», — сказала потом дочь матери, а та передала Иосифу, с грустной улыбкой.)

Иосиф молодел, пускал из-под заскорузлой коры веселые зелененькие побеги. Жизнь прыгала звенящей монеткой: он научился отправлять эсэмэски, слал их пригоршнями, чирикая на птичьем языке латиницы, перекашивавшей любую ласкательную фразу; врал дома, ссылаясь на новую разработку, требующую времени и поездок. Оказалось, что, как в молодости, некуда податься. Видеться в общественных местах было рискованно (гостиницы включены); Алена жила с бабкой, и вариант «гостей» представлялся поначалу невозможным: ехали на природу, на дачу. Потом начали встречаться в других городах: Иосиф летел в Петербург («пять встреч за два дня, никакого покоя!»), а следующим рейсом приземлялась Алена. Париж и Уфа раскрывали им объятия. А потом их раскрыла и Аленина бабушка.

Назвать бабушкой Нину язык не поворачивался. Когда появилась Алена, ей было всего тридцать семь (мать родила Алену в двадцать, а вот бабуля отличилась: в семнадцать лет уже вовсю стирала пеленки, обманутая в лучших чувствах морским офицером). Алена звала Нину просто по имени. На момент знакомства Алены с Иосифом Нине исполнилось шестьдесят два, баба-ягодка едва. Едва, но, прошу заметить, ягодка. К противоположному полу у Нины интерес наблюдался перманентный, и когда она в один дождливый день явилась домой раньше обещанного, то застыла на пороге кухни, увидев сидящего с вилкой в руке «очень еще ничего» Иосифа. На столе стояла жестяная банка ананаса в сиропе, и Алена с Иосифом вылавливали из нее бледно-желтые пахнущие медом полумесяцы. Иосиф тоже оцепенел, не донеся полумесяц до места назначения.

— Нина Петровна, моя бабушка, — не моргнула глазом Алена. — А это мой научный руководитель, профессор Кочур. Помнишь, я тебе о нем говорила?

Нина помнила, но, похоже, что-то путала. Алена зачем-то полезла в аспирантуру и там сдуру связалась со строгим преподавателем, который взялся за нее засучив рукава: даже на дом пришлось ездить несколько раз. Только вроде бы это женщина была. Фамилия точно Кочур, Алена еще говорила, что скоро «окочурится» и порывалась из аспирантуры позорно сбежать.

— Здрассьте, — Нина благоговела перед суровыми мужчинами: когда вот так вот зыркнет — и душа в пятки. — Алена, ну что ты сразу — «бабушка, бабушка». Ну где ты тут бабушку видишь? — Нина вопросительно хихикнула. — И тебе что, угостить разве нечем? Я сейчас.

И она потопала якобы мыть руки, а на самом деле, как сама говорила, причепуриваться. А что? Может быть все, что угодно. Выглядела она лет на двенадцать моложе своего возраста, а что до идеи, будто мужчина в летах всегда себе юницу найдет, так это слова. Юницам юнцов подавай — кому нужен антиквариат? А если какой дурочке и приглянется, дурочка взрослому человеку на один зуб, так что тоже не конкуренция.

Алениным научным руководителем была Ольга Эгидиюсовна Кочур, супруга Иосифа. Это к ней Алена ездила на дом, где и состоялось роковое знакомство.

— Не выпадай из инициалов «О.Э.» и говори о поэзии, — успела шепнуть Иосифу Алена, когда Нина, сменившая тапки на туфли, вплывала в кухню.

Иосиф встал и отвесил легкий поклон.

— Оо…сип Ээ…мильевич.

— Как Мандельштам! — воскликнула Нина.

5

Эти забавные эпизоды стали припоминаться Алене после ухода гостей. А ведь бабушка втрескалась в Осю не на шутку. Он был годом старше, что, впрочем, ее только огорчило: помнится, в сорок семь Нина отхватила себе тридцатипятилетнего лоботряса, который прожил у нее полгода, после чего был выдворен; а совсем недавно она была замечена в парке в обществе соседа с первого этажа — тот еще подарочек, — в сорок шесть выглядит на шестьдесят четыре, одна волосина с другой аукается, брюхо как у беременной. И вот теперь Нине понадобился Иосиф, вернее, Осип Эмильевич, профессор кафедры экономики и менеджмента Волжской академии водного транспорта, жуткий «зверь».

— Люблю я таких мужиков, Алена, люблю. С виду приветливый, этакий галантный. Но на деле…

— На каком таком «деле»? — Алене и смешно было, и неловко. Все-таки бабушка.

— Ты же сама говорила — «окочурюсь», «окочурюсь»… — Тут у Нины потемнели глаза. — Я сама была бы не против — «окочуриться»…

Мужчины давно замечали Нине — в порыве страсти у нее темнели глаза. Это завораживало «пациента». (Почему Нина называла ухажеров «пациентами», Алена так и не выяснила.)

В тот первый вечер Нина настрогала бутербродов (к готовке она склонности не имела, как, впрочем, и Алена: они жили в суровых походных условиях) и принялась выяснять у Иосифа, пишет ли тот стихи. Отрицательный ответ ее удовлетворил.

— Вообразите себе несчастного с фамилией, скажем, Гумилев. Ведь ему заказано сочинять. Вам, как Осипу Эмильевичу, тоже нежелательно… — Нина помедлила. — А мне вот можно.

Наступила тишина, и чуткий Иосиф уловил «волну».

— А вы, наверное, и сочиняете. Угадал?

— Угадали!

Нина ждала, что гость попросит «почитать вслух» и она откажется. Но под конец, если все будет так же мило, «сдастся». Прочтет ему «Белую чайку» и «Где ты, любовь?».

Иосиф скосил глаза на Алену и понял: ни в коем случае ничего не просить. Никаких чтений. Ни за что.

Он кашлянул и промолчал.

Нина отнесла молчание к внутренней суровости «пациента», потемнела глазами и, не желая оставлять тему, сообщила:

— А вот Алена тоже стишками балуется. Это у нас наследственное. Только она никому не показывает. Даже и не просите читать. Что до меня, то я никогда не против. Для кого пишем-то? Для людей…

От этого «пишем» Алену передернуло. Нина уже без малого полвека неутомимо строчила всякую белиберду типа «Белой чайки» или «Замерзшего сердца». «А какие еще чайки бывают?» — как-то спросила Алена и получила исчерпывающий ответ: «Чайка — это птица. А белая чайка — это символ. Символ женской души, ждущей своего…» («пациента», — продолжила про себя Алена).

Свои стихи Алена показала Нине лишь однажды, давно еще. Была раскритикована в пух, и с тех пор никто написанного Аленой не видел. Как-то в компании ее попросили прочитать что-нибудь, и она выбрала — вместо собственных — пару стихов Лоуэлла, которого никто не знал и которым никто не проникся. Пока читала, фисташки грызли. Алена вынесла из этого, что пичкать никого не надо ни своими опусами, ни даже любимой английской поэзией. Сама она писала просто потому, что это была ее форма существования. Без гуляющих в голове рифм жизнь казалась бы ей, наверно, бледной. Да еще и это — от прожитого дня остается след, наскоро нацарапанные строчки, а значит, никуда он не канул, этот день, он не бесцельный, не бесследный. Взять Лоуэлла: его дни тихонько стоят у нее на полке. Дождливые, солнечные, ветреные — гарвардские дни пятидесятых…

«Гарвардские дни». Для нее это просто два слова, красивое созвучие. Но слов достаточно: ей никогда не хотелось слоняться по земле. Ведь реальность всегда в хвосте у воображения. Свою картину мира Алена рисовала сама: ее любимая Эмили Дикинсон писала стихи, вообще не выходя из дома, жила затворницей, а знаменитой стала.