Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»
— Не из каких-то там прогрессивных помышлений, — заявлял он, — а просто, чтобы избежать банкротства.
Он, конечно, оказался прав. К 1952 году академические стандарты школы Дейри были под вопросом; народу поступало все меньше, а с качеством поступающих дело обстояло и того хуже. Чем меньше учеников поступало в школу Дейри, тем выше становилась плата за обучение, что также лишало школу учеников, и в результате учительский штат приходилось сокращать, а некоторые преподаватели — с принципами и каким-либо независимым доходом — сами подавали в отставку.
В 1953 году школьная футбольная команда подошла к концу сезона со счетом 1:9; тренер Боб считал, что школа ждет не дождется, когда он уйдет в отставку, чтобы навсегда покончить с футболом; это было слишком накладно, а бывшим питомцам, которые прежде финансово поддерживали футбол, да и всю физкультурную программу школы Дейри, стало стыдно приходить и смотреть на их игру.
— Все это из-за чертовой школьной формы, — заявил Айова Боб, отец закатил глаза и постарался с терпением отнестись к надвигающейся старости Боба.
Отец знал старость по Эрлу. Но, честно говоря, тренер Боб по поводу формы был не совсем не прав.
Цвета школы Дейри были взяты от ныне вымершей породы коров, подразумевались темно-шоколадный цвет и ярко-серебряный. Но с годами, с увеличением производства синтетических тканей, это насыщенное какао с серебром стало тусклым и мрачным.
— Цвет глины с облаками, — говорил мой отец.
Учащиеся школы Дейри, которые играли с нами, ребятами, когда не показывали Фрэнни свои штучки, проинформировали нас, как еще называют цвета, которые были символами школы. Старший ученик по имени Де Мео, Ральф Де Мео, одна из немногих звезд Айовы Боба и звезда весенних и зимних спринтерских забегов у отца, объяснил Фрэнку, Фрэнни и мне, что в действительности эти цвета значат.
— Серый цвет все равно что цвет лица покойника, — сказал Де Мео.
Мне было десять, и я его боялся; Фрэнни было одиннадцать, но она вела себя так, как будто была старше его; Фрэнку было двенадцать, и он боялся всех.
— Серый цвет все равно что цвет лица покойника, — медленно повторил Де Мео для меня. — А коричневый, коровье-коричневый, как цвет испражнений, — сказал он. — Испражнения — это значит говно, Фрэнк.
— Я знаю, — сказал Фрэнк.
— Покажи мне это опять, — сказала Фрэнни Де Мео; она имела в виду его штучку.
Таким образом, смерть и дерьмо были цветами умирающей школы Дейри. Правление школы, пытаясь преодолеть это проклятие, а заодно и другие, тянущиеся от коровьей истории и не слишком изящной старины Нью-Гэмпшира, и решило начать принимать женщин в число учащихся.
— Это, по крайней мере, поднимет требования.
— Для футбола это будет конец, — сказал старый тренер Боб.
— Девочки играют в футбол лучше, чем большинство твоих парней, — сказал отец.
— Я это и имел в виду, — подтвердил Айова Боб.
— Ральф Де Мео играет очень хорошо, — заметила Фрэнни.
— Играет с чем очень хорошо? — спросил я, и Фрэнни пнула меня под столом.
Фрэнк сидел мрачный, он был больше любого из нас, он сидел в опасной близости от Фрэнни и как раз напротив меня.
— У Де Мео, по крайней мере, есть скорость, — сказал отец.
— Де Мео, по крайней мере, умеет бить, — сказал тренер Боб.
— Это уж будь уверен, — сказал Фрэнк.
Фрэнку несколько раз доставалось от Де Мео.
Именно Фрэнни как-то защитила меня от Ральфа. Однажды мы наблюдали, как они красили линии на футбольном поле, — вдвоем с Фрэнни мы прятались от Фрэнка (мы часто прятались от Фрэнка). Де Мео подошел и толкнул меня к бортику. На нем была его футбольная форма: дерьмо-и-смерть номер 19 (его возраст). Он снял шлем, выплюнул загубник на гаревую дорожку и блеснул Фрэнни своими зубами.
— Вали отсюда, — сказал он мне. — Мне надо круто побазарить с твоей сестрой.
— Не надо его толкать, — заметила Фрэнни.
— Ей только двенадцать, — сказал я.
— Вали, — сказал Де Мео.
— Не надо его толкать, — сказала Фрэнни Де Мео, — ему всего одиннадцать.
— Я хотел тебе сказать, что очень жалко, — сказал ей Де Мео. — Когда ты сюда поступишь, меня уже здесь не будет. Я уже окончу школу.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Фрэнни.
— Они собираются принимать сюда девчонок, — ответил Де Мео.
— Знаю, — сказала Фрэнни. — Ну и что с того?
— Просто жаль, вот и все, — сказал он ей. — Меня здесь не будет, когда ты наконец достаточно подрастешь.
Фрэнни пожала плечами; это было мамино пожатие плечами: независимое и симпатичное. Я поднял с гаревой дорожки загубник Де Мео — скользкий и облепленный песком — и запустил в него.
— А не запихать ли тебе его обратно в рот? — спросил я его.
Я мог быстро бегать, но не думал, что сумею бежать быстрее Де Мео.
— Вали, — сказал он.
Он швырнул загубник мне в голову, но я увернулся. Тот куда-то улетел.
— А что это ты не играешь? — спросила его Фрэнни.
За серым деревянным забором, который окружал «стадион» школы Дейри, начиналось футбольное поле, и оттуда доносился стук наплечников и шлемов.
— У меня в паху травма, — сказал Де Мео Фрэнни. — Хочешь посмотреть?
— Надеюсь, у тебя это отвалится, — сказал я.
— Я ведь могу тебя и поймать, Джонни, — сказал он, продолжая глядеть на Фрэнни.
Никто не называл меня Джонни.
— С твоей травмой тебе меня не поймать, — сказал я.
Я оказался не прав; он нагнал меня на сорокафутовой отметке и ткнул лицом в свежую краску. Он как раз встал коленями мне на спину, когда я услышал, как он резко выдохнул; он свалился с меня и лежал на боку на гаревой дорожке.
— Господи, — сказал он тихим слабым голосом. Фрэнни ухватилась за жестяную чашечку в его бандаже и резко ее крутанула вокруг его интимных органов, как мы это тогда называли. После этого мы оба смогли убежать.
— Откуда ты знала? — спросил я ее. — Про эту штуку у него в бандаже? Я хочу сказать, про чашечку?
— Он мне как-то показывал, — мрачно сказала она.
Мы тихо лежали в сосновых иголках глубоко в лесу, который простирался за спортивным полем; мы слышали свистки тренера Боба и столкновения игроков, но мы были укрыты от них от всех.
Фрэнни никогда не возмущалась, когда Де Мео колотил Фрэнка, и я спросил, почему она вмешалась, когда Ральф попытался намять мне бока.
— Ты не Фрэнк, — свирепо сказала она.
Она намочила юбку в мокрой траве на краю леса и вытерла с моего лица известь, она задрала край юбки так, что был виден ее голый живот. К животу у нее прилипли сосновые иголки, и я их стряхнул.
— Спасибо, — сказала она, собираясь стереть с моего лица всю известку до последней капли; она подтянула юбку еще выше, плюнула на нее и продолжила тереть. Мое лицо начало саднить.
