Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
— Твои слова — это чудовищно.
— Нет, это честно. Кажется, ты предпочитаешь болтуна, а не того, кто скажет тебе правду.
— А ты говоришь правду?
— Всегда.
— Неужели?
— Всегда!
— Клянешься?
— Клянусь.
— О’кей. Ты и сейчас скажешь мне правду?
— Безусловно.
— Здесь и сейчас?
— Безусловно.
— Очень хорошо, скажи мне правду: ты меня любишь?
— Ты опять о себе!
— О том, что меня интересует: ты и я. Отвечай, ведь ты поклялся сказать правду: ты меня любишь?
— Какая ты упертая!
— Хорошо, я упертая, но ты меня любишь?
— Ты очень-очень упертая!
— Ты меня любишь?
— Черт, ну до чего же ты иногда упертая…
Они снова удрученно замолчали.
Они никогда еще не были так далеки друг от друга, как теперь, сидя на этой скамейке. Разговор принимал самые неожиданные обороты. Встретившись, чтобы потрепаться и провести вместе свободное время, они только и делали, что грызлись без остановки. Каждый из них имел несчастье быть неловким в выражении мыслей и приписывал неразбериху в своих речах злым намерениям собеседника.
— Квентин, а ты уже это говорил?
— Что?
— «Я тебя люблю» кому-нибудь?
— Нет, я таких вещей не говорю.
— А думал такое раньше?
— Нет, хватит! Это уж мое личное дело.
— Отвечай, ведь ты обещал сказать правду. Ты уже любил кого-нибудь?
— До тебя?
— Да.
— Нет.
— А после?
— После чего?
— После меня ты кого-нибудь полюбил?
— Кого-нибудь, кроме тебя?
— Да.
— Нет.
— А меня?
С горящими ушами и отводя глаза он поймал ее запястье, пытаясь руками сказать то, что отказывались произнести губы. Альбана дрожала от возбуждения:
— Я счастлива.
— А только что плакала.
— Конечно. И по той же причине теперь счастлива.
— По какой?
— От того, что ты сказал. То есть от того, чего ты не сказал.
Они засмеялись — он смущенно, она довольно. Он посмотрел ей в глаза:
— Какие вы, девчонки, сложные.
— Вовсе нет. Нас нужно понимать, вот и все.
— А как вас понять?
— Слушать.
Над ними раздался шум: хлопая крыльями и хрипло крича, два попугая-самца отчаянно дрались за самку. Попугаи-зеваки, перескакивая с ветки на ветку, комментировали ход битвы. Кроны деревьев излучали бешеную энергию.
— Альбана, ты легла бы со мной в постель?
— Что?
— Ну раз мы вместе, можно вместе и спать.
— Нет! Мне еще рано.
— То есть?
— Мне пятнадцать.
— А мне уже десять дней как шестнадцать.
— Я поклялась себе, что не лягу с парнем в постель, пока мне не исполнится шестнадцать с половиной.
— Почему шестнадцать с половиной?
— Потому что моя кузина в таком возрасте это сделала в первый раз.
— Альбана, ты что-то не догоняешь. Ты достаточно взрослая, чтобы быть со мной, но слишком молодая, чтобы со мной спать. Так что же, по-твоему, значит «быть вместе»?
— Это означает, что мы об этом знаем и другие тоже знают.
— Знают что?
— Что мы вместе.
— По мне, так «быть вместе» значит гораздо больше. Это значит, что мы любим друг друга до конца.
— До конца?
— До конца.
В кронах деревьев бой разгорался сильней, вопли драчунов становились все воинственней.
— Квентин, дай мне, пожалуйста, время.
— Если надо подождать, когда тебе стукнет шестнадцать с половиной…
— Что касается меня, я готова тебя ждать. Потому что я люблю тебя.
— О’кей.
Квентин встал, поправил рубашку, выбившуюся из джинсов, запустил пятерню в шевелюру, добавив ей хаотичности, и, как неспешный путник, вскинул на спину рюкзак.
— Надо успеть на автобус.
Альбана вздрогнула:
— Уже? И ты меня оставишь тут одну?
— А с кем я должен тебя оставить?
— Вот так, просто, не сказав ни слова…
— Если ты в силах изменить расписание общественного транспорта, я останусь. Не беспокойся, Мэри Поппинс!
— Ты смеешься, а мне грустно!
— Я не просил тебя быть грустной.
— Я грустная, потому что останусь без тебя.
— Ладно, до вечера, здесь, в шесть, о’кей?
И он стремительно умчался, с каждым прыжком набирая скорость.
Альбана следила за ним в надежде, что он обернется, уже готовая послать ему воздушный поцелуй, но он уже исчез за углом. Она вздохнула.
Подхватив ранец, она заметила на скамейке желтое письмо. Ее осенило: он так бесцеремонно сбежал лишь потому, что нацарапал ей записку. Она с нетерпением развернула листок:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Она подпрыгнула и захлопала в ладоши: ох уж этот Квентин, как он ее напугал, притворился равнодушным, не желал признаться, что любит ее.
Радость захлестывала ее, она завертелась волчком вокруг скамейки, как наэлектризованная, не замечая удивления садовника. Снова плюхнулась на скамейку и, весело болтая ногами, вытащила мобильник, чтобы поделиться новостью с подругой. С бойкостью профессиональной машинистки она набрала: «Гвен, я жутко счастливая. Потом расскажу».
У нее оставалось еще десять минут до трамвая, и она решила разыграть маленькую мизансцену: сложить записку, бросить на скамейку, притвориться, что не замечает ее, а потом вдруг увидит. И она снова переживет этот безумный прилив радости.
И, положив сложенный листок на скамейку, она скрестила ноги и стала насвистывать, любуясь на попугаев, перелетавших с ветки на ветку в весеннем воздухе.
В этот миг из-за ее спины высунулась рука и схватила письмо.
— Уф, думал, что потерял.
Запыхавшийся Квентин засовывал конверт в рюкзак. Альбана отшатнулась:
— Но как же, Квентин…
Он уже убегал:
— Ничего, я просто забыл одну мою вещь. Бегу на автобус, пока, до вечера. Буду железно! — И скрылся за углом.
Альбана сидела с раскрытым ртом, не в силах собраться с мыслями. Если записка адресована не ей, то кому?
Через десять кошмарных минут она втянула носом воздух, схватила телефон, и ее пальцы уверенно забарабанили: «Гвен, я, наверно, покончу с собой».
9
— Спасибо, что нашли для нас время.
— Я вас умоляю, это вы оказали мне честь. Если мне выпадает удача побеседовать с истинными ценителями искусства, я не раздумывая распахиваю двери.
Вим, радостно поблескивая глазами, поклонился чете Ванденборен, знаменитым коллекционерам из Антверпена.
