Патриция Хайсмит - Цена соли
Вопрос, казалось, относился не к теперешнему моменту, а ко всему вообще.
— Да.
Кэрол подошла сзади и опустила руки на плечи Терезы. Терезе не было нужды смотреть на них, она и так помнила их наизусть — гибкие и сильные, с тонкими сухожилиями, которые проступили на них, когда они стиснули ее плечи. Казалось, прошла вечность, пока руки передвинулись к ее шее и охватили подбородок, вечность такого сильного смятения, что оно заслонило удовольствие от того, как Кэрол запрокинула ее голову и слегка поцеловала краешек ее волос. Тереза вовсе не почувствовала поцелуя.
— Пойдем со мной, — сказала Кэрол.
Они снова пошли наверх. Цепляясь за перила лестницы, Тереза вдруг вспомнила о миссис Робичек.
— Думаю, тебе не помешало бы поспать, — сказала Кэрол, откидывая хлопковое покрывало с цветочным рисунком и край одеяла.
— Спасибо, но я не…
— Снимай туфли, — сказала Кэрол негромко, но таким тоном, которого нельзя было ослушаться. Тереза посмотрела на кровать. Она почти не спала прошлой ночью.
— Не думаю, что я засну, но если вдруг…
— Я разбужу тебя через полчаса.
Она легла, и Кэрол укрыла ее одеялом, а потом присела на край кровати.
— Сколько тебе лет, Тереза?
Тереза подняла глаза. Невозможно, невыносимо было выдерживать ее взгляд, но она все равно выдержала, и ей было уже все равно — умрет ли она в этот самый миг, задушит ли ее Кэрол, уязвимую, распростертую на ее постели, вторгшуюся в ее дом.
— Девятнадцать.
До чего же по-древнему это прозвучало. Как будто она сказала, что ей девяносто один.
Кэрол нахмурила брови, хотя и чуть улыбнулась.
Тереза чувствовала, как та думает о чем-то настолько напряженно, что мысль, висевшую в воздухе между ними, можно было потрогать руками. Потом Кэрол просунула руки под ее плечи и склонила голову вниз, к шее Терезы, и Тереза ощутила, как напряженность оставляет тело Кэрол вместе со вздохом, от которого ее шее стало тепло и который принес с собой запах духов, наполнявший волосы Кэрол.
— Ты же ребенок, — сказала Кэрол, словно упрекая ее в чем-то. Она подняла голову. — Чего ты хочешь?
Тереза вспомнила то, о чем она подумала в ресторане, и сжала зубы от стыда.
— Чего ты хочешь? — повторила Кэрол.
— Ничего, спасибо.
Кэрол встала, подошла к туалетному столику и закурила сигарету.
Тереза наблюдала за ней сквозь полуприкрытые веки, обеспокоенная ее взбудораженным состоянием, хотя ей нравилась сигарета, нравилось наблюдать, как Кэрол курит.
— Чего ты хочешь? Выпить чего-нибудь?
Тереза поняла, что Кэрол предлагает принести ей воды. Она поняла это по той нежности и заботе, которыми был наполнен ее голос, словно Тереза была заболевшим ребенком с высокой температурой. И тогда Тереза ответила:
— Думаю, я бы выпила горячего молока.
Уголок губ Кэрол приподнялся в улыбке.
— Горячего молока, — насмешливо протянула она и вышла из комнаты.
Тереза долго лежала в состоянии не то полусна, не то полутревоги, пока Кэрол не появилась снова, неся на блюдце молоко в белой кружке — обе руки ее были заняты, поэтому дверь она закрыла ногой.
— Оно успело вскипеть, так что на нем пенка, — с досадой сказала Кэрол. — Прости.
Но Терезе это понравилось, потому что это было настолько в духе Кэрол — делать что-то, думая совсем о другом, и поэтому пропустить, что молоко вскипело.
— Так вот как ты его любишь? Обычное молоко?
Тереза кивнула.
— Хм, — сказала Кэрол. Она села на подлокотник кресла и стала за ней наблюдать.
Тереза приподнялась на локте. Молоко было таким горячим, что поначалу она едва могла дотронуться до него губами. Крошечные глотки расплывались внутри ее рта, высвобождая букет естественных вкусов. Молоко было живым — как кости и кровь, как теплая плоть или волосы; пресное, как мел, но все равно живое, как растущий эмбрион.
Пить было горячо до самого дна чашки, и Тереза выпила все до капли, как сказочные герои выпивают зелье, которое их преобразит, или как ничего не подозревающий воин, которого погубит выпитый кубок. Потом Кэрол подошла и забрала чашку, и Тереза смутно осознала, что Кэрол задала ей три вопроса, один вроде был о счастье, другой о магазине, а третий о будущем. Тереза услышала, что отвечает ей, а потом услышала, как ее голос сбивается на бормотание, срывается, как пружина, которую она не может сдержать, и она вдруг осознала, что плачет. Она рассказывала Кэрол обо всем, чего боялась и не любила, о своем одиночестве, о Ричарде, и о чудовищных разочарованиях. И о своих родителях. Ее мать была жива. Но Тереза не видела ее с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать.
Кэрол расспрашивала ее, и Тереза отвечала, хотя и не хотела говорить о своей матери. Мать была не так уж и важна для нее, она даже не превратилась в одно из разочарований. А вот отец — да. Ее отец был совсем другим. Он умер, когда ей было шесть — адвокат чехословацкого происхождения, который всю жизнь хотел быть художником. Он был совсем другим, нежным, отзывчивым, никогда не повышал в гневе голос на женщину, которая его изводила, упрекая в том, что он не стал ни хорошим адвокатом, ни хорошим художником. Он никогда не отличался крепким здоровьем и умер от пневмонии, но Тереза всегда считала, что его убила ее мать. Кэрол все расспрашивала и расспрашивала, и Тереза рассказала о том, как мать отправила ее в школу при монастыре в Монклер, когда ей было восемь, о том, как она редко навещала ее, потому что много разъезжала по стране. Она была пианисткой… нет, не первоклассной, какой могла бы быть, но она всегда находила работу, благодаря своему настырному характеру. И когда Терезе было около десяти, ее мать снова вышла замуж. Тереза побывала в доме матери на Лонг-Айленде в рождественские праздники, и мать и ее муж просили ее остаться с ними, но не так, как будто они хотели, чтобы она осталась. И Терезе не понравился ее муж, Ник, потому что он был точно такой же, как ее мать, большой, с темными волосами, громким голосом, а еще он яростно и несдержанно размахивал руками. Тереза была уверена, что их брак будет идеальным. Ее мать была беременной уже тогда, а сейчас у нее было двое детей. Прогостив у них неделю, Тереза вернулась в приют. После этого мать навещала ее, наверное, три или четыре раза, всегда с каким-нибудь подарком, блузкой, книгой, однажды с косметическим набором, который Тереза просто ненавидела, потому что он напоминал ей ломкие, подведенные тушью ресницы матери. Эти подарки вручались ей матерью осознанно, как лицемерные попытки помириться. Однажды мать привела с собой маленького мальчика, ее единокровного брата, и тогда Тереза поняла, что стала им совсем чужой. Ее мать не любила ее отца, саму ее решила отправить в монастырский приют, когда ей было восемь, так с чего бы матери теперь беспокоиться и навещать ее, зачем она ей вообще нужна? Терезе было бы лучше, если бы у нее вовсе не было родителей, как, например, у половины девочек в школе. В итоге Тереза сказала матери, что она больше не хочет, чтобы та ее навещала, и мать так и поступила, и оскорбленное, обиженное выражение, нервный, косой взгляд карих глаз, судорожная улыбка и молчание — это было последнее, что она помнила о матери. Потом ей исполнилось пятнадцать. Сестры в школе знали, что мать ей не пишет. Они попросили ее написать дочери, и она прислала письмо, но Тереза на него не ответила. Позже, в последний год обучения — ей тогда было семнадцать — школа попросила у ее матери двести долларов. Тереза не хотела никаких денег от нее и была наполовину уверена, что мать ничего и не даст, но она дала, и Терезе пришлось их взять.
