Владислав Егоров - Пасхальные яйца
— Наблюдаете? — раздался за моей спиной тихий тенорок Егорыча.
— Да, вот смотрю, как наша Мурка охотится. Не повезло ей.
— Ну, может, это и по справедливости, — рассудительно произнес Егорыч. — Кошка, она ведь на людском иждивении. Птичку поймать — ей больше для баловства, а не для питания. С голоду, небось, не помирает. Женщины ее подкармливают. Так она еще и не все жрет. Вон Елене Алексеевне с крайней к нам палаты внучка вчера рыбки принесла жареной и колбасы, по виду «докторской». Угостила бабка эту самую Мурку. И что вы думаете? Рыбку та съела, а от колбасы нос воротит. А я эту «докторскую» уж и не помню, когда в последний раз ел. Не думал, не гадал, что когда-нибудь кошачьей сытости буду завидовать.
Он глубоко вздохнул, тщательно пригладил остатки шевелюры и продолжил в том же раздумчивом тоне.
— У собак жизнь совсем другая. Корма для них много требуется, не то, что кошкам. А больничный народ теперь все подчистую сметает. Видели, тут возле нашего корпуса сучка бегает и двое щенятков, но уже здоровых, чуть не годовалых. Вот кого пожалеть надо. Тощие — страсть! Правильно говорится: собачья жизнь, не кошачья же?!
По правде сказать, я не ожидал от Егорыча такой разговорчивости. В мужской компании, которая собиралась после ужина у курилки, чтобы за колченогим столиком забить карточного «козла», он все больше молчал, не лез, как другие, с советами, а когда сам садился за карты, то голос подавал лишь тогда, когда приходилось оправдываться за неудачно сделанный ход.
— Что ж ты, бляха муха, пикового туза не снес?! — кипятился бригадир Самсонов. — И потом не в масть пошел. Видел же, что они бубей бьют.
— Да все у меня в жизни не в масть, — вздыхал Егорыч и покорно вставал со стула, чтобы по настоянию рассерженного партнера, не доиграв партии, уступить свое место более сообразительному игроку…
— Я так понимаю, вы человек образованный, вроде Виктора Васильевича, только не такой говорливый, — после небольшой паузы продолжил изливать душу Егорыч. — Может, растолкуете, что это на Руси делается? Не знаю, как там у вас в Москве, а здесь уж какой год все идет наперекосяк. Взять хоть меня, к примеру. Конечно, жена померла — это главный жизненный удар. Вот утешают мужики: все там будем. Мол, значит, срок такой был определен моей Надежде Семеновне. А я несогласный. Ей еще пожить можно было, если б операцию сделали. Сунулись мы в больницу, не в нашу, а где сосуды штопают. Там культурно-вежливо объяснили: да, говорят, наш это случай, требуется срочное вмешательство, но, извините, теперь такие операции делаются на коммерческой основе, платите денежки. И такую сумму объявили, что у меня аж голова затряслась. Это десять лет пенсию мою надо откладывать всю до копейки. Я знал, есть, конечно, у жены кое-что в загашнике на черный день. Ну, еще ковер продать да холодильник, на сервант, глядишь, покупатель нашелся бы. Много б, ясное дело, не выручили, но, если поторговаться, может, врачи бы и снизили цену. А то в Тамбов к сыну поехали бы, у них, он писал цены на продукты куда дешевле наших, авось и за операции там берут по-божески. Но у моей Надежды Семеновны характер упорный, сколько ни уговаривал, стояла на своем. Нет, говорит, Толик, чего зря рисковать. Твердой гарантии доктора не дают, а если неудача у них случится, денежки они тебе не вернут. Ты лучше похорони меня по-божески, оградку на могилке поставь, крестик узорчатый, как у соседки Веры Николаевны. Надин наказ я исполнил в точности. В церкви ее отпели. И поминки, и девятый день и сороковой отмечал. Оградку установил, какую она пожелала, бригадир мой, спасибо ему, помогал ее ладить.
А крест у меня на балконе пока стоит. Знающие люди подсказали, что ставить его надо, когда земля на могиле осядет окончательно. Крест почему я загодя купил? Цены-то все растут и растут, а потом, вам уж это известно, подвержен я выпивке, так что мог бы не удержаться и пропить святые денежки…
Егорыч помолчал, изучающе посмотрел на меня, спросил робко, не надоела ли мне его болтовня, и, получив заверение в том, что не надоела, продолжил свой монолог.
— Вот вы, небось, удивляетесь, чего это я перед вами на жизнь свою жалуюсь? Так, мужики наши без понятия, без сочувствия, что человеку тошно, им бы только надсмехаться. Опять же знакомому стыдно все высказывать, а вы человек пришлый, скоро в Москву уедете, а меня так вообще завтра выписывают, и, наверное, не встретимся мы никогда больше…
Простояли мы с ним, наверное, целый час. О многих своих жизненных радостях и передрягах порассказал мне Егорыч, но ничего зазорного в них не было, а стыд его ел единственно потому, что принужден теперь нищенствовать. Не побираться, уточнил он, скатиться до этого — последнее дело, а вот каждый день думать, где кусок хлеба раздобыть, да кто бы водочкой угостил, разве не позорно?! И за какие такие грехи наказание ему, он в толк никак не возьмет. Всю жизнь руки мозолил. Когда инвалидность оформляли, насчитали ему трудового стажа сорок четыре года, шутка ли?! Работал прилежно. Были у него, конечно, нарушения дисциплины, не без этого, но и на Доске Почета висел, и грамотами в большой комнате всю стену можно было б завесить. Кстати, подчеркнул Егорыч, квартиру ему дали двухкомнатную в семьдесят шестом, а тогда на четверых такую просторную кому попадя не давали. Отметили, выходит, его ударный труд. Вот Виктор Васильевич попрекает, не то, мол, мы строили. А чего не то? Коровники он ладил в колхозах, элеватор сооружал, в городе на Первомайском в трех домах его кладка, на Крупской — в двух, еще адреса может назвать. Как в газетках писали: приносил радость людям. А что получается в жизненном итоге? Шиш с маслом! Разве это по справедливости?
Опять же Виктор Васильевич наставлял его, что время сейчас самое подходящее для проявления личной инициативы. Что ж, он в прошлом году попробовал ее проявить. Подрядился в одну бригаду дачу строить. Жена еще жива была, работала, в магазине убиралась. Заработок не ахти какой, но против его пенсии в два раза больше. От того, что женщина добычливей, чувствовал он ущемление совести. Потому и надумал подзаработать. День отпахал — ничего. А на другой — часок кирпичи потаскал, и сердце прихватило. Присел в тенечек отдышаться. А тут машина заграничная подкатывает — хозяин собственной персоной. Приехал проверить, как идет сооружение его коттеджа. Мужик совсем молодой, парень еще, а вот сумел столько деньжищ загрести, что трехэтажную домину решил себе отгрохать. Прошел он мимо Егорыча, ничего не сказал, только глазом зыркнул. Обошел свои владения, со строителями о чем-то потолковал, возвращается к машине, а Егорыч в той же позиции. Как на грех, сердце не отпускает, саднит, спасу нет. Чего-то, дядя, говорит хозяин, перекур у тебя затянулся. Егорыч отвечает в том плане, что сердце малость прихватило. Э-э-э, говорит хозяин, больничные у меня не положены, придется нам расстаться. Вот тебе десять тысяч за вчерашний день — тогда еще такие деньги были — и считай, что мы в полном расчете.
— Вот так и живу, — со вздохом подытожил рассказанное Егорыч. — Один-одинешенек. Дочка Верочка еще девушкой померла, а сын Павел, я уже сказывал, в Тамбове проживает. Со снохой у нас отношения не заладились, так что если к празднику от него открыточку получу и то спасибо. Самсонов правильно сказал, что я сюда подхарчиться лег. Лекарств тут мне, вы, может, заметили, никаких не дают. Врач написала записку, какие мне надобны, чтоб я сам купил их в аптеке, такими больницы сейчас не обеспечивают. А я в аптеку даже не сунулся, цены там на сердечные таблетки — не подступись! Так что у меня не больница получается, а вроде дома отдыха.
Егорычу понравилась своя шутка, и он тихо хохотнул в кулак. Однако меня она совсем не рассмешила, скорее, заставила погрустнеть. Видимо, заметив это, он решил переменить тон и заговорил неестественно бодро.
— Живы будем — не помрем, друг-товарищ! Пенсию обещались скоро начнут выплачивать. А покуда я и так приспособился. Бутылки пустые в электричках собираю. Поначалу неловко было, а потом привык. Не ворую же! Инвалидам проезд бесплатный. До Рыбного доеду — на буханку хлеба насобирал под лавками. Вертаюсь обратно — на кило картошки. С вокзала иду мимо рынка. Загляну, не побрезгую, в ящик, куда продавцы порченые овощи выбрасывают. Морковку выберешь, луковицу, от гнильцы очистишь — на суп сгодятся. Помидорины мятые, капустный лист — это для щей. Нынче лето на грибы выдалось урожайным, так я пропасть сколько их насушил, до весны, пожалуй, все не израсходую. А вот с выпивкой хуже. Тут натуральные деньги требуются, а где их взять? Пенсию-то не платят. Хоть я и согласился с Виктором Васильевичем насчет злоупотребления, а, правду сказать, редко теперь бутылек покупаю. Если кто поднесет, тут, конечно, не откажусь. День рождения у меня был недавно, так, стыдно сказать, у медсестрички Нины тридцатник одолжил. Я уж здесь не первый раз, мне доверие полное, знают: Егорыч не зажилит. На пенсию рассчитывал, а ее не дали, пришлось шапку зимнюю продать, почти неношеную, сына подарок на пятидесятилетний юбилей. Просил, понятно, три червонца, но мужик покупающий несговорчивый попался, а я торговаться не научен, отдал за его цену — за двадцать восемь рубликов. Так что два рубля еще остался я должен Нине. Завтра выпишут, сделаю свои рейсы — отдам ей должок…
