Вероника Тутенко - Берлинский этап
Владимиров уже забыл или просто старался забыть, что вчера сам не то что намекал на это — чуть ли не требовал.
«А что, где двое, там и третий, — убеждал вчерашнего Владимирова-подлеца сегодняшний Владимиров-семьянин. — Только б девочка родилась».
Мысль о дочери согрела.
Ничего в конце — концов непоправимого, успокоил он сам себя, вечером помирятся. Небось, итак уже почувствовала, как он жалеет о неосторожно вырвавшихся словах.
Потом вдруг в душу закрался страх, что с Марией может случиться что-то страшное (что именно, он боялся даже представить, гнал кощунственные мысли) до того, как он успеет с ней объясниться.
И вообще надо жене уходить с этой работы, неспокойной, нервной.
Пусть дома сидит, мальчишек растит. И девчонку.
«Назовём в честь матери Ниной, — придумал майор и мысленно поправил сам себя: — в честь матерей».
Ниной звали и тёщу.
От души отлегло, не осталось сомнений: Марийка простит. Только скорее бы домой…
Владимиров ожидал, что каждодневные лагерные заботы отвлекут его от недоразумения, но день как назло выдался подозрительно спокойным.
И только к вечеру (опять как назло) дежурный доложил, что в БУРе кого-то не то убили, не то ранили. Значит, Марийка домой вернётся нескоро.
— Опять поножовщина? — вскинул Владимиров взгляд на дежурного.
— Да нет, товарищ майор, девчонка, рецидивистка та, что два раза бежала, как её… Аксёнова, выбила глаз блатной, что БУР держала, одноглазой.
Майор устало вздохнул. Опять Аксёнова!
Одно только «рецидивистка» говорит о многом. Таких ни тюрьма не исправит, ни что…
В БУРе и том, ей неймётся. Уже катиться дальше некуда, а всё равно накуролесила.
— Принесите мне её дело, товарищ капитан, — застучал пальцами по столу.
О нашумевших двух побегах, он, конечно, слышал много, но только теперь поймал себя на том, что в сущности больше о девчонке- рецидивистке не знал ничего. А ведь упущение… Есть же, как говорится, мотив преступления.
А если просто нечего терять — это мотив или нет?
— Аксёновой или той, что в медпункт всю в кровище отправили? — нарушил ход мыслей Владимирова дежурный.
— Аксёновой, товарищ капитан, Аксёновой…
Владимиров достал из портсигара сигарету, закурил.
Оперуполномоченного выводило из себя, когда приходилось повторять подчинённым дважды, особенно в такой важный для его семьи вечер, когда беременная Марийка из-за очередной драки в БУРе неизвестно когда вернётся домой. А детей кто заберёт из садика?
Положил недокуренную сигарету в пепельницу, набрал номер тёщи.
— Здравствуйте, мама, — тон вышел деловым, как всегда, когда он звонил с рабочего телефона. — Вам Маша не звонила?
Впрочем, «мама» по отношению к тёще он всегда произносил чуть официально-торжественно, в отличие от жены, которая также называла мамами обеих родительниц, свою и мужа, одинаково почтительно и просто.
Владимирову же виделся некий элемент предательства в том, что главным словом в своей жизни он в угоду жене называет кого-то ещё, поэтому каждый раз вот уже сколько лет выходило слегка неестественно.
— Нет, не звонила. Что-то стряслось? — забеспокоилась женщина.
— Нет, нет, — поспешил успокоить её Владимиров. — У нас здесь в…
С языка едва не сорвалось «в БУРе», но Владимиров вовремя ввернул менее пугающее «в лагере».
— … в лагере происшествие, заключённая получила травму, так что за Колей и Сашей придётся, видимо, вам…
— Какое происшествие, — заволновалась женщина ещё больше.
— Успокойтесь… — чуть не называл по имени-отчеству вторую маму. — Видимо, Маша позвонила маме, в смысле, моей маме.
— А почему ты сам не спросил об этом у Маши? — заподозрила тёща неладное.
— Говорю же вам, — убедительно изобразил недоумение Владимиров, — у нас здесь… обычное происшествие.
— Ох уж эти происшествия! — трагично вздохнула женщина. — Сколько раз говорила Машеньке, сидела бы лучше дома с детьми, чем с блатными в лагере.
— Тише, тише, мама, — забеспокоился Владимиров, как бы тёща не наговорила лишнего, ведь теперь, как известно, и у стен есть уши. — Я не могу так долго занимать служебный телефон. Вы же знаете. Извините.
Положил трубку.
Набрал номер матери. Занято.
Чертыхнулся, ударил ладонью по столу.
Скрипнула дверь.
Дежурный с толстой папкой.
— Дело Аксёновой.
Плюхнул на стол.
— Разрешите идти, товарищ майор?
— Идите, товарищ капитан, и приведите Аксёнову.
— Есть, товарищ майор.
Владимиров открыл дело бережно, как тайну, за которой месяцы, даже годы жизни девушки с именем, которое стало в этот день для него символичным; углубился в материалы.
Брови его то подпрыгивали, то возвращались на место спокойными полуарками.
Закусив губу, он покачал головой.
Дверь заговорщицки скрипнула.
— Товарищ майор, я Аксёнову привёл.
— Посидите в коридоре, товарищ майор, — бросил короткий взгляд на младшего по званию и пристально посмотрел на Нину.
Сидевший за столом человек казался девушке огромным.
Она и раньше, завидев крупную фигуру оперуполномоченного, чувствовала странный трепет — смесь уважения и страха. А теперь, оказавшись полностью во власти этого большого человека, оробела вовсе.
Он с грохотом отодвинул стул и высился над столом, как медведь.
Нина испуганно жала, что будет дальше.
Между ней и человеком внушительных габаритов со звёздами майора на плечах пролегала только синяя ковровая дорожка. И большой человек шёл по ней прямо к двери.
Нина испуганно оглянулась. Хотелось бежать, но бежать было некуда. В коридоре ждёт капитан, чтобы отвести её куда-то, где, наверное, ещё страшнее, чем в БУРе.
А майор уже протягивал ей свою огромную руку.
— Дай пять!
Голос звучал дружелюбно, и это было в высшей мере странно. Не для того же её привели в кабинет, чтобы здороваться с ней за руку, после того, что она только что сотворила…
Девушка инстинктивно завела правую руку за спину.
«Сейчас как рванёт, так и выдернет руку», — пронеслось вихрем в голове.
Только сейчас Нина заметила, как болит правая рука, рассеченная стеклом разбитого граненого стакана.
— Дай пять, не бойся, — повторил оперуполномоченный уже почти ласково.
Нина осторожно протянула израненную ладонь
Мужчина бережно пожал кончики её пальцев.
— Молодец! Побольше бы таких, мы бы давно с бандитским этим миром покончили!
Нина не могла поверить услышанному.
— Потерпи, Нина, я тебя переведу в другой ОЛП, чтоб тебя никто не обидел, а пока товарищ капитан отведёт тебя в двенадцатый барак, там тебе дадут место на вагонетке.
Выйти из ада — значит знать, что уже ничего не страшно. Это очень страшно знать, что ничего уже не страшно, что нечего больше терять. Это значит, утратить человеческое, обрести звериную, первобытную свободу.
… Нину увели, а Владимиров вернулся за стол и застыл в неподвижной позе, обхватив голову руками. Странный какой-то день.
Телефон на столе вздрогнул, задребезжал, точно пробуя голос, и зазвонил протяжно и настойчиво.
— Майор Владимиров слушает.
— Мишенька… — звонила мать. — Ты не волнуйся, мне звонила Маша, а потом Нина, детей я забрала. Вы когда с Машей придёте?
— Надеюсь скоро, мам.
Владимиров улыбнулся. У них в Марийкой обязательно родится дочь, и они назовут её Ниной.
Нину перевели сначала в другой барак, который после БУРа казался ей чуть ли не раем — кормили наравне с остальными, а на работу не водили. Через неделю, как и обещал товарищ майор, девушку определили в другой ОЛП.
Глава 10. Белые ночи
… У соседки по нарам Дуси были большие глаза, глупенькие, как у куклы; оттопыренные уши и короткие всклоченные рыжие волосы.
Дуся была счастливица. До освобождения ей оставалось всего два месяца, хотя в её двадцать и такой отрезок времени кажется непомерным. Но ещё больше — долгих почти два года — пережито и осталось за спиной.
В её улыбке, в уголках большеватого рта так и таилось это предвкушение свободы и… Что там, на свободе? Конечно же, счастье и, конечно же, любовь.
По ночам Дусе часто снилась капуста. Один и тот же сон. Целое поле капусты и можно брать сколько хочешь. И все подходили, срезали, кому сколько надо. Только Дуся не трогала. Помнила даже во сне, как за один-единственный колхозный кочан схлопотала два года. Нет уж, спасибо, ешьте сами свою капусту.
И в лагере, чтоб уж совсем до отвращения, наверное, Дусе приходилось выращивать капусту, и, конечно, картошку, морковь и репу для лагеря в сельскохозяйственном ОЛПе.
Вечером Дуся часто подолгу не могла уснуть, всё ворочалась, и рисовалось в воображении, как идёт она вечером в клуб на танцы по родному колхозу в новом платье, непременно, голубом.
