Гергей Ракоши - Сальто-мортале
За мной теперь уже не посылают. Узнаю на себе, что чувствует человек, который никому больше не нужен. Не могу выразить, что это такое. Это хуже, чем когда я смотрюсь в зеркало (есть у меня большое овальное зеркало) и говорю себе: что с тобой сталось, прекрасная Берта? Ты ведь знаешь, что меня звали прекрасной Бертой… Теперь уж много чего знаешь только ты один. Именно поэтому — начиная отсюда пошли уже сбивчивые строки — чувствую непреодолимую потребность встретиться с тобой. Поскорее приезжай, мой Доми, как можно скорее! Прежде чем… Сидел бы ты здесь, со мной рядом, не могу сказать почему, но я снова была бы прежней прекрасной Бертой.
Мой отец тотчас запросил заграничный паспорт. Ему отказали, причем долго тянули с ответом.
Нельзя! — великий господин, — писала тетя Берта, — возможно, самый великий. Человек даже не может броситься ему в ноги. Как нам быть? Пробую смотреть отсюда, из задней комнаты, на знакомые сосны, так, будто ты со мной. Но, разумеется, это все же не то. Сейчас расскажу тебе кое-что. Ты знаешь, я до самого конца была при дяде Гергее. Когда он стал уже совсем плох, он под большим секретом поманил меня к себе и прошептал на ухо: «Берта, если есть загробный мир, я скажу тебе. Будь спокойна. Я приду к тебе и скажу». Он не пришел. Уж ты-то знаешь, какой это был человек. Он никогда не изменял своему слову. Если бы ему понадобилось выбраться из ада, он прорвался бы сквозь тысячу чертей… Вот почему необходимо, чтобы ты приехал.
Больше писем от тети Берты мы не получали, и малютка медведь навеки скрылся среди неприступных снежных громад Харомсека.
— Ну как, больше не мерзнешь? — спрашивает Дюла и легонько поглаживает меня по спине.
Я обеими руками хватаюсь за него.
— Нет. Совсем немножко.
Я крепко-крепко обнимаю его.
— Поцелуй меня! Ах, почему ты не хочешь поцеловать меня?! Мне холодно.
— У меня рот в солярке.
— Не беда, это не имеет значения… — И это в самом деле не беда, в самом деле не имеет значения. Я крепко держу его в своих объятиях, и ничто не имеет значения, я закрыла глаза, костер чуть брезжит оранжевым светом, но мне слышно, как ветер немере взметывает пламя.
Рассветало, когда мы на подоспевшем на помощь тягаче вернулись домой, промерзшие до костей. Напились чаю и в тот же день сожгли целый мешок опилок, но все напрасно, к вечеру меня залихорадило. Разумеется, тут появился и Лакош, он любил нас, это верно, но, кроме того, был очень любопытен. Как заглядывающая в окно синица, он хотел знать обо всем. Но о том, что мы вчера уезжали, он знать не мог, ведь мы сели на тягач у придорожного креста за деревней.
— Я знал, — сказал он, — что мельница пуста. Заметьте себе, если в доме никого нет, то и деревья вокруг стоят по-иному. Поверьте мне. Все говорит друг о друге в этом мире. Только люди порою глухи и слепы.
Он подступил ко мне и приложил руку цвета глины к моему лбу.
— Эге, да у вас жар, — сказал он. — Я сейчас.
— Куда он? — спросила я, когда тяжелая нижняя дверь шумно захлопнулась за ним.
— Принесет что-нибудь, — сказал Дюла. — Только не обижай его отказом принимать лекарство.
— Что ты! Я не обижу его, если даже лекарство окажется горше хинина. Не обижу, если даже оно не подействует. Ведь он такой славный человек! О нем ходят разные толки, и, возможно, в них есть доля правды — дескать, он большой плут, по старинке «добывает» дрова в лесу и всякое такое, но я думаю, что если бы не существовало таких людей, как Лакош или этот Вегвари или наши трактористы в ушанках, то жить, конечно, можно было бы, да только не стоило бы.
Дюла рассмеялся.
— Ты и поломав порядком голову не смогла бы поставить на одну доску трех более различных людей.
— Возможно. Но все-таки в них есть что-то общее по существу, не могу сказать что, но чувствую, что есть.
— То, что они обходятся с нами «по-людски»?
— И это тоже, разумеется. Люди такие эгоисты, хотя и отрицают это. Но не это главное, поверь, ну!
— Верю, ну!
— Не дразнись! Все равно скажу, погоди. Возможно, я скажу сейчас глупость, но они способны на самозабвение. Погоди! В них живет интерес. Погоди! Они не относятся наплевательски ко всему на свете. Словом, с ними можно было бы путешествовать по пустыне. А с каким-нибудь «товарищем Драбеком» нельзя, он ночью тайком выдует всю воду из твоей фляги, а утром с невинной харей будет уверять, что это не он.
— Лошадка, милая моя лошадка!
Тут мы услышали, как Лакош топает вверх по лестнице. Еще не отдышавшись, он сунул мне в руки кулек.
— Вот, — сказал он. — Заварите вместо чая и не жалейте, кладите побольше, как если бы вы заваривали липовый цвет.
— Будет сделано, — сказала я. — А сахар класть можно?
— Сколько угодно. Лишь бы выпить две чашки, одну за другой. А потом сразу в постель.
— Будет исполнено. А вы откроете, что это такое?
— Конечно, это не секрет. В основном цветы черной бузины и немного коры ветлы. Не бойтесь.
— Она не боится, — сказал Дюла.
— Я не боюсь, — сказала я.
Лакош был доволен. Он кругами ходил по комнате, словно тигр.
— Чертовы опилки, — пробормотал он, остановился перед печкой и смерил ее взглядом. Потом смерил взглядом стену и дыру дымохода. Снова сделал круг по комнате, снова остановился перед печкой и вперил взгляд в потолок.
— Что вы там рассматриваете? — спросил Дюла.
— Так, ничего…
Я стояла с кульком в руке.
— Ну так я сейчас…
— Да, да, заваривайте, меня здесь уже нет. Доброй ночи! И скорейшего выздоровления.
Уже час спустя я вспотела, как лошадь, а ночью мне даже пришлось сменить постельное белье и влезть в свежую, сухую пижаму. После этого я беспробудно спала до утра. Днем я чувствовала небольшую слабость, в остальном же была в полном порядке.
Я ожидала, что мой доктор вторично нанесет мне визит.
Но в тот день он не пришел. Не явился он и на следующий день и не приходил еще долго-долго.
Мы терялись в догадках, что с ним могло случиться. Судя по дыму, который день-деньской валил из трубы его дома, он был у себя. Уж не обидели ли мы его чем-нибудь?
Дюла решил разведать, в чем дело. Но толку мы не добились никакого. Лакош вышел к Дюле, и они вели разговор во дворе, на снегу.
В конце концов Дюла спросил напрямик: «А не лучше ли нам войти в дом?» На что Лакош: «Зайдем в конюшню, там и тепло, и не шибает в нос запахом глины». — «Вы работаете?» — спросил Дюла.
На что Лакош: «Работаю». — «А с чем?» — «С глиной, как обычно».
Так они переговаривались некоторое время в обществе маленького толстенького ослика Банди, затем Дюла ушел.
Ну, а осел тоже был предметом разговоров. Говорили, что ослик якобы «прибился» к нему. Несомненно, это была неправда — Лакош привел его с какой-то ярмарки издалека, и этого было достаточно, чтобы по деревне пошли пересуды, но даже если бы это была правда, осел, сколько бы ни искал, не нашел бы себе лучшего места. Я однажды видела, как Лакош чистил его. Лакош сперва обтер его соломой, потом скоблил скребницей, щеткой, а под конец мягкой фланелевой тряпкой протер ему уши. Именно это я имела в виду, когда сказала, что Лакош способен на самозабвение. Именно так: забыть себя, большинство людей на это неспособно. Тогда, — там и в тот момент, — для него не существовало ничего на свете, кроме двух чувствительных, упругих, шерстистых ослиных ушей, которые нужно как можно нежнее протереть дочиста. Как-то на рождественской неделе Дюла выглянул в окно и воскликнул:
— Вон Лакош с ослом!
Лакош смастерил маленькую повозку и сани под стать ослу. Осел тащил за собой сани, Лакош рядом с ним пахал снег. Но что было в тяжело груженных санях, мы не могли разглядеть даже тогда, когда они приблизились к нашему жилищу, потому что кладь была покрыта брезентом.
Мы сбежали вниз. К тому времени Лакош с ослом уже свернули во двор.
— Явление младенца Иисуса с ослом! — ухмыляясь, воскликнул он. — Осел настоящий.
Мы толклись на снегу вокруг покрытых брезентом саней. Ослик Банди довольно прядал ушами. Хозяин уже набросил на него шерстяное одеяло.
— Можно взглянуть? — спросила я.
— Это самое заветное мое желание, — сказал Лакош. — Человек скрывается, чтобы затем явиться с чем-нибудь! — Он сдернул брезент.
В санях высилась горка великолепных белоснежных изразцов, а на самом верху красовалась стройная маленькая елка.
Нечего и говорить, мы как дети бросились на шею дядюшке Фери Лакошу.
— Желаем вам приятного, теплого рождества. Я и осел.
Мы рассмеялись, так красиво и чисто все было — словно свежевыпавший снег.
— Спасибо, спасибо, спасибо! — Мы похлопывали и поглаживали осла, а он сердито посматривал на нас, так как терпеть не мог, чтобы к нему прикасался кто-нибудь помимо хозяина.
— Не смейтесь, на обжиг ушла уйма дров. И все дрова притащил Банди из «нашего леса». Вот эта елка приехала с нами в последний заезд, дай, думаю, устрою бедняжке хоть раз светлое рождество.
![Север Гансовский - Шесть гениев [Сборник]](/uploads/posts/books/86368/86368.jpg)
